Ничья
Шрифт:
Они пришли в подвал, и там Сажинский передал Томку Пахомову, который давно одобрил её желание называть его просто Эдюней. Был он не молод по понятиям Томасика, то есть ему сильно перевалило за тридцать.
– Пошли! – прокричал он и схватил её за руку, потащив в демонстрационный зал.
Работала дробилка, стоял неимоверный грохот. В этом мрачном подвале без окон по всем стенам мигали дисплеи телевизионных экранов. Посредине под тусклым светом грохотало, лязгало и скрежетало громадное серое сооружение. Пахло дроблёным горячим камнем. Повсюду на неровном цементном полу валялись куски камня, большие и маленькие. В подвале висела прочной пеленой серая пыль. Эдюня и ещё двое сотрудников что-то кричали друг другу, сблизив лица у экрана осциллографа, тыча пальцами в какие-то длинные, похожие на свитки, бумаги, исчерченные знаками. Томка стояла в грохоте, брошенная и озябшая от подвальной сырости и тоже глядела в экран. Там неслась, истаивая и снова появляясь, кривая, похожая на зелёную молнию. Вдруг дробилку выключили, и стало оглушительно тихо. Голоса зазвучали неестественно громко. У Эдюни в руках появился новый свиток миллиметровки.
– Пошли в лабораторию, я тебе докажу, – говорил он, направляясь по камням к двери.
За ним двинулись его коллеги, а Томка, всё ещё оглушённая, смотрела по сторонам, и резкая тоскливость охватила её, будто потерявшуюся на вокзале девочку. Запинаясь лаковыми каблуками о камни, она пробралась к двери в подвальный коридор. Ей хотелось крикнуть: «Постойте, вы забыли обо мне!» Шедшие впереди так бурно разговаривали, словно через минуту должны были расстаться на всю жизнь… Они поднялись по крутой лестнице и вышли через люк, огороженный железными бортами, на первый этаж.
Люки зияли повсюду. Вначале Томка побаивалась их, но потом
Все, кто шёл впереди, зашли в одну из комнат. Там была классная доска, парты, и можно было сидеть, как в школе, наблюдая за теми, кто стоит у доски. На сей раз у доски был Эдюня. Его коллеги сели за ближайшие столы, а Томасик – за последний. Это ей напомнило последнюю парту в школе, где она обычно и сидела. Пахомов быстро стал писать на доске мелом значки и цифры. Он сильно ударял по доске, мел крошился и пачкал ему пиджак. Губы Эдюни шевелились, он что-то бормотал про себя, отклоняясь от доски, страстно выкрикивал… термины. Непонятные Томке. Один из этих мэнээсов, так называли в институте младших научных сотрудников, сначала сидел с безразличным видом, но постепенно стал волноваться всё больше, подошёл к доске, тоже взял мел и стал поверху написанных Пахомовым цифр писать свои, стирать поспешно рукой и тоже писать. Эдюня стоял довольный:
– Вот видишь, убедил!
Другой учёный, не слишком молодой, но тоже «младший», поднялся и потрепал Пахомова по плечу. Тот улыбнулся, облизывая сухие губы. Томка переводила взгляд с одного на другого, и был миг, когда ей захотелось понять, что же такое кроется за этими значками и формулами. Такими несовместимыми казались ей эти «страсти» и скучные слова: «математика», «физика»… Она переводила взгляд с одного лица на другое. Вдруг Эдюня заметил её, очнулся, не понимая, откуда она здесь, подсел и шепнул ликующе:
– Пошли сегодня в филармонию! Там хоралы, матушка, хоралы!
Томка не ожидала, отодвинулась, опасливо поглядев на его выпачканные мелом руки. Эдюня заметил взгляд, рассмеялся, вскочил и вновь понёсся к доске, где двое других младших научных сотрудников продолжили обсуждение.
Кое-как закончился этот с точки зрения Томки никуда не годный, пустой день. Вечером, засыпая, она стала воображать, как у доски собрались опять эти молодые учёные: бородатые, странные, будто слепые, но одновременно, будто слишком зрячие. И тут встаёт Томасик, протягивает руку с мелком к доске и пишет на ней что-то для себя непонятное своей изумительной рукой с изящным маникюром. Все эти физики просто деревенеют, ведь им в головы не приходил такой простой и гениальный ответ. «Но я же такая бездарная! – жалобно воскликнул в её голове какой-то ненужный голосок, и сразу захотелось заплакать. – У меня нет профессии…» Ту профессию, которая у неё всё-таки имелась, можно было назвать профессией с большой натяжкой. А желание заплакать, стало её частенько теперь посещать, особенно по вечерам, когда усталая мать уже спала, а Томка не могла заснуть в своём отгороженном от общей комнаты уголке.…На работе продолжалось «обучение». Не будь она для всех «чуть ли не племянницей» самого директора, вряд ли стали бы её дальше держать и платить за безделье деньги. Но держали. И зарплату она получала. И никто не напоминал, никто не укорял. Но в этот день случилось столкновение, при котором Томка себя ощутила, как обычно, победительницей, не зная, правда, что произойдёт дальше в этот нелёгкий и даже, в какой-то степени поворотный для неё день. С утра она опять безуспешно пыталась скопировать чертёж камнедробилки, но, несмотря на вчерашнее знакомство с этим жутким агрегатом, успехи были нулевые, то есть, их не было. Ближе к обеду влетел Пахомов, перепачканный мелом и полный эмоций. Даже спина корейца Коли, обычно невозмутимого, вздрогнула от его заряда:
– Ну, старик, кипишь ты! Варишься!
– Фу, это что, – Эдюня тут же стал с большим пылом рассказывать про установленную в каком-то карьере на обогатительной фабрике дробилку, которая работает с ужасными вибрациями: подойти невозможно. Рамы трясутся, стёкла звенят. – Ужас! – громко воскликнул Эдюня, будто рядом продолжала работать подобная той камнедробилка.
Сажинский сочувственно кивнул головой. Томка уже знала: работа сотрудников лаборатории состоит в том, чтобы находить методы устранения вибраций, возникающих при работе всяких тяжёлых механизмов. Эта борьба с вибрацией – главное в их жизни. По поводу вибраций, как это уже не раз было видно на примере мэнээса Эдюни, бушуют страсти, кипят споры, крошится мел…
– Ну и что? И всю жизнь вот так и будете заниматься этими вибрациями, – нарушила гармонию их общения Томасик, любуясь на себя в зеркальце.
Все трое уставились на неё, даже кореец повернулся к ней своим бесстрастным лицом. Эдюня озвучил их общее порицание:
– Стыдно, Томасик! Стыдно! На фабриках люди работают, сотни, тысячи людей! А под ними и вокруг всё трясётся, как у нас в подвале. Но мы что, прибежали, да выскочили, а рабочим надо смену отбарабанить в таком аду! Они стареют раньше времени, становятся инвалидами в молодом возрасте, умирают в два раза раньше! А, знаешь, возьму-ка я тебя как-нибудь в командировку на какой-нибудь обогатительный комбинат!
В ответ Томасик лишь слегка улыбнулась с видом всё понимающей царицы Тамары; догадывается, зачем может взять в командировку этот младший сотрудник младшую лаборантку.
– Нет, правда, – растерянно встретил её взгляд Пахомов, но тут же и забыл о ней.
Да и ей стало не до них: позвонила Галка. «Томасик, не звонишь, не сообщаешь. А у меня событие. Генка мне сделал предложение. Замуж выхожу!»
– Ой, падаю со стула, падаю, – прощебетала Томка, и острая зависть густой краской залила её гладкую шею.
Генка был вовсе не Генка, а Геннадий Анатольевич, заведующий лабораторией (завлаб) в том институте, где работала секретаршей Галка. Ей удалось за какие-то два месяца провернуть колоссальное дело. И вот результат. «Эталон» мужчины, высокий брюнет при очень приличной должности (не мэнээс, а старший научный сотрудник) собрался развестись с женой, оставить сынишку и жениться вновь, да на ком, на Галке! Галка в сравнении с Томкой – ничто, пустое место. Когда они рядом, то никто никогда и не смотрит на Галку. Все не отводят взоров от удивительной красоты Томасика! И вот тебе результат! Таким быстрым результатам может позавидовать любой Эдюня Пахомов, желающий освободить от вредных вибраций всю горнорудную промышленность огромной страны!
– Когда свадьба? – спросила Томка, как в тумане.
«Ещё не решили, – лениво откликнулась Галка голосом «пожившей» женщины. – Ну а как у тебя?..»
– Что «как»? – вдруг рассердилась Томка. Она ведь уже рассказала Галке о том, о чём не рассказывала матери… Глухое раздражение поднялось в ней, закипело: – Не всем же надо так мало времени, чтобы понять, чтобы осознать, мы ещё не осознали… – Рассматривая ногти на левой руке, а правой придерживая телефонную трубку, она встретилась глазами с Сажинским. Ей показалось: он понял, он всё знает. Знает, хотя ему она, конечно, как и матери, ничего не рассказывала! А, может, и весь НИИС уже знает? – Потом поговорим, – закруглилась она с Галкой, взгляд быстро скользнул по начатому, но так и незаконченному чертежу, остановился на уже сегодня ляпнутом чёрном пятне…
Томка отвернулась от чертежа, встала, и вместо того, чтобы подойти к окну, выскользнула за дверь… Она шла мимо дверей, мимо комнат, где, наверное, спорили, что-то объясняя друг другу. Доказывали, чертили или сидели, уткнувшись в книги, словно беспрестанно ища ответы на вопросы. Томасику не было дела до этих вопросов, ответы она тоже не хотела искать. И чувствовала себя чужой всему этому громадному НИИ и его труженикам, зачем-то так увлечённым какими-то дробилками и стеновыми панелями…
Стеновые панели. Это – у Ничкова. Она шла коридорами, спускалась лестницами… Она была на пределе, была готова заплакать, но, приблизившись к опытному заводу, успокоилась, чтобы войти с нормальным бодрым лицом. Вход был через калитку в воротах. Эти ворота открывались, когда панелевоз доставлял в отгороженный отсек очередную панель. Да, конечно, все знали… Хотя она соблюдала конспирацию. Она скоро научилась добираться сюда коротким путём – через люки. Но, конечно, все знали, что она приходит сюда почти ежедневно, точно по обязанности. Одна надежда: не догадались пока, зачем, и думают, как Сажинский, который как-то сказал, мол, мы понимаем, в лаборатории стеновых панелей работа более наглядная, нагрузки навешивают, потом смотрят, есть ли трещина… А у нас, мол, лишь степень вибраций, и это непонятно. Если желаешь перейти в другую лабораторию, то мы подумаем, как это сделать… «Хорошо, но я пока не приняла
Недалеко от входа зиял пастью открытый люк, ведущий в подвал. У стола, заваленного проводами и заставленного приборами, стояла местная лаборантка в тёмной косынке до глаз и в тёмном грязном халате и сцепляла провода датчиков. Другой лаборант, Женька, ляпал на стеновую панель замазку: латал трещины. Ещё один блок со следами мазни был выдвинут на середину опытного зала.
– А, Томасик! Привет! – сказала по-свойски лаборантка (звать Аней), – сегодня будем испытывать, хочешь посмотреть?
– Да? Вот эту? – догадливо ткнула в зашпаклёванную панель Томка.
Ей было совершенно всё равно, какую из двух серых и с виду не отличающихся одна от другой панелей будут испытывать. Но она делала вид, что живо тут всем интересуется, а потому и Аня, и Женька уже привыкли ей рассказывать о своей работе, к которой относились почти, как Эдюня Пахомов к своей, с научным рвением. Женька сказал как-то: «До самого интересного не дотяну, такие испытания пойдут, а мне в армию». Аня и Женька догадываются, почему она приходит сюда, но делают вид, что не понимают. Они оба такие простецкие, считает Томка. Аня эта некрасивая, руки вечно грязные.
– Вон ту испытывали, треснула, осколки летели! – баском с гордостью сказала она. – Ничкову досталось: в шею осколок бетона прилетел. Кричит на нас с Женькой, чтоб не стояли рядом со стендом, а сам лезет… – В её голосе звучало восхищение Ничковым. Смелый, пострадал.
Провода тянулись к стенду испытаний… Томка рассеянно вертела в пальцах подобранный на столе проводок. Она волновалась перед приходом Ничкова. То, что он придёт, знала точно, ведь иначе Аня намекнула бы сразу, что его сегодня не будет. Да и подготовку к испытаниям он всегда проводит сам.
– Ну, куда ты налепил? – проворчала Аня.
– Павел Владимирович здесь велел ставить датчик, – стал оправдываться Женька, нажимая на «Павел Владимирович».
Томка считала, что оба этих серых существа и влюблены в неё, что само собой разумеется при её неземной красоте, но и уважают её безусловно, ведь они оба называют Ничкова по имени-отчеству и на «вы», а она уменьшительным именем и на «ты».
– Привет, – с обычной непонятной улыбкой Ничков перешагнул порог.
На нём, как на вешалке, висел старый пиджак.
– Вот возимся, возимся, – словно извинился. – Ну, как жизнь?
«Плохо», – хотела ответить Томка, но сжалась под его взглядом, под его улыбкой, посмотрела в глаза с отчаянием готового на всё, доведённого до крайности ребёнка. Эти бесконечные взгляды… Особая, своя жизнь на одних взглядах… Хорошо поглядеть в глаза… Но только так, чтоб глаза отвечали. Конечно, хотелось бы ещё и каких-то слов… Вдруг, вспомнилось: Галке сделал предложение этот «эталон»… Ничков пересёк опытный зал; по пути захлопнул крышку люка и проворчал на Женьку:
– Опять оставил открытым? – остановился рядом с лаборантами: – Женя, сколько раз тебе объяснять? Куда ты поставил этот датчик?
– Ну, вот, что я тебе говорила? – прошептала Аня.Женька смутился и принялся отдирать прилепленное (датчики, – это такие маленькие штучки, к ним тянутся от приборов провода). Ничков посмотрел на Томку, улыбаясь глазами: вот какой я строгий, но ты не думай, я такой не всегда… Она стояла здесь, чувствуя себя в этой серости редким диковинным цветком, случайно выросшим в огороде среди обычных овощей. Облепленный датчиками блок с тянущимися к приборам проводами пришла пора водрузить на стенд для испытаний. Ничков и Женька с покрытыми цементной пылью плечами долго прилаживали его и, наконец, установили.
– Навешивай грузы! – отряхивая руки, приказал Ничков.
Женька потащил гири к панели, и на железные прутья легли первые тяжести. Аня открыла журнал на столе с длинными колонками цифр. Стала записывать показания стрелки, бегающей по шкале прибора.
– Эта, может, не треснет? – спросила с деланным участием Томка.
– Твои слова да богу б в уши, – ответил разгорячённый работой, возбуждённый началом испытаний Ничков.
Он подошёл совсем близко. Теперь Томка не видела лаборатории, мрачных панелей, от которых добивались необыкновенной прочности, Аню, склонённую над столом, Женьку, пробежавшего за спиной и спустившегося через люк в подвал за какими-то добавочными грузами, и как он выскочил, она тоже не заметила. Она смотрела, не открываясь в глаза Ничкову, стоявшему так близко, что до его лица можно было дотронуться пальцем. Томка так и сделала: протянула руку и дотронулась и провела по щеке, а пыль на пальце показала ему.
– Да, вывозился, как чёрт, – он смущённо потёр лицо ещё более грязной рукой.
– Павел, а тебе не скучно так жить? – спросила она.
Томка знала, что сейчас она, наверняка, ещё более красивая, чем обычно, и хотела услышать от него такие, например, слова: «Нет, не скучно, потому что здесь ты».
– Мне хорошо, – быстро сказал он. – Здесь живое дело, понимаешь?
И он стал говорить, по её мнению, совсем не то, что надо… Про какой-то другой институт, где дело было «не живое», где требовали от него кучу каких-то бумаг, а здесь требуют только науку. И он рад… Он не для отчётов учился, он хочет совершать открытия, и до чего хорошо, что у них в институте такой умный руководитель как Гуменников… Томка слушала с усталостью и грустью. В длинных пальцах, сверкавших перламутром ногтей, она вертела какой-то ненужный, подобранный на столе проводок…
– Павел Владимирович! – крикнул Женька, вечно отвлекающий его от общения с Томасиком. – А на эту сторону увеличивать нагрузку?
– Я тебе уже говорил, – Ничков бросил на Томку извиняющийся взгляд, обогнул стол и направился к покрасневшему от усердия Женьке.
И они стали возиться вдвоём, прилаживая какие-то гири, подтаскивая их. И в эти моменты стрелка под стеклом вздрагивала, металась, будто лишённая ориентиров раз и навсегда. Томка стояла посреди лаборатории, по-прежнему крутя в пальцах какой-то ненужный кусочек провода… Солнце лежало поперёк зала, и видно было, как много в воздухе цементной пыли. Проводок, который она вертела в пальцах, скрутился, она отбросила его и хотела взять другой и уже потянулась за ним, как вдруг одна нога неожиданно повисла над пустотой. Она попробовала сбалансировать, удержаться, но не смогла, и был такой миг, когда она с ужасом поняла, что с ней происходит что-то страшное, нерядовое, чего не происходило в этот миг ни с Ничковым, ни с Аней, ни с Женькой. Она упала. Люк был глубок. В подвале горел свет. Кругом плыло что-то красное. Голос Ничкова говорил, будто издалека:
– Томасик, как же так, Томасик…
Кто-то притащил нашатырь. Какие-то люди стояли над люком и смотрели вниз.
– Говорил Женьке – закрывай люк! – в голосе Ничкова слышалось такое горе, почти такое же, наверное, как у Томки на душе во все эти дни после поездки в колхоз…
– Голова, как голова? – говорил над ней Анин тревожный глухой голос. – Убиться тут в два счёта, убиться!
– Ты позвонила в медпункт? Позвонила?
– Они уже идут, Павел Владимирович!
– Ну как ты, как?
Томка лежала на чём-то мягком, под головой был вывернутый наизнанку пиджак Ничкова. От этого пиджака пахло, конечно, бетоном, но ещё так хорошо пахло, что слёзы счастья текли по Томкиным щекам.
– Ну, и как будем доставать? – в люке появилось широкое лицо тётки-медсестры в белом халате.
Ничков подсунул под Томасика руки, и ей ничего не осталось, как обвить, обхватить своими руками его шею. Лестница была железная, крутая, но Томка плыла над её ступенями. Его руки держали её крепко. Она отвернула лицо к его шее, чтоб не видеть никого, а только чувствовать запах этой шеи, которую хотелось прихватить губами. Возле люка стояли носилки. Больную на них опустили. Ничков взялся за ручки с одной стороны, Женька с другой. Пошли, понесли. Следом семенила медсестра. Несли, кажется, долго до грузового лифта, из лифта – коридорами. Ну, вот и медпункт. Медсестра ушла в соседнюю комнату, Томасика положили на кушетку.
Хорошо, что сегодня она была не в мини-юбке, а в модных расклешённых брюках. Ничков сел рядом. Так хорошо было видеть его лицо, свою руку держать на его руке. Женька ушёл, они остались вдвоём. Какое счастье… Слёзы бурлят в голове, подкатывают к глазам… Слёзы счастья…
Но вскоре явились врачихи, в одной из них Томасик узнала жену Эдюни Пахомова. В лабораторию она приходит не в белом халате. Эта немолодая, по понятиям Томки, сплетница, живущая в страхе за мужа, готового изменить с кем угодно, даже с бывшей школьницей, холодно и понимающе посмотрела на Ничкова.
– Вы можете быть спокойны, мы всё тут сами поймём, – сказала она немного ехидно.
– Хорошо, я подожду в коридоре, вы мне сообщите результат осмотра? – умоляюще посмотрел Ничков.
– Не беспокойтесь, сообщим…
Он вышел, и без него Томке стало так плохо, будто она снова упала в люк. Жена Эдюни провела осмотр и опрос. Заглянула под веки, потрогала шишку на затылке, спросила про кружение головы. Результат – человек жив. А ещё он здоров. Отпустите человека, его ждёт в коридоре другой человек! Но нет, велят «немного полежать». Дают градусник… Но это уже без Пахомовой, которая покинула медпункт, ушла куда-то… Сплетничать, – подумала Томка.