Ничья
Шрифт:
Кое-кто уже наработался и жарил колбасу, надетую на прутики. Подтянулись остальные. Какой-то парнишка из соседней лаборатории нацелился фотоаппаратом. Потом у Томки эта фотография вызывала неизменную боль. Смеющийся Гуменников с шампуром в руке, как дирижёр, взмахнувший палочкой. Костёр дымил, пахло от него гарью, печёной картошкой. Было, в общем, хорошо под низким осенним небом среди убранных чёрных полей. В электричке на обратном пути принявшие спиртного «помощники колхоза» пели песни громкими голосами. За окнами неслись темнеющие, залитые синим светом леса, а на западе прорезался сквозь тучи, точно прожёг их, красный костерок заката.
Томка не сводила глаз с тамбурной двери. За ней скрылся Ничков. Может, прошёл в другой вагон, а, может, он стоял одиноко в тамбуре? Томке всё резче представлялось последнее и, поднятая этим подсказанным точно со стороны видением, она пошла мимо скамеек, ничего не сказав попутчицам, заведённая внутренне на сильный и неотвратимый поступок. Она отодвинула дверь, и та покатилась на роликах в сторону, также ровно поехала назад за
Ничков стоял одиноко, заложив руки в карманы курточки, дрожащий и одновременно напряжённый в ожидании. Томка попыталась изобразить удивление, сделала вид, что уходит, но он протянул к ней руки с отчаянным лицом, и она, не зная, как такое случилось, обхватила крепко его шею и нашла его губы своими губами. Может, кто-то входил в тамбур, но она ничего не видела, кроме лица Ничкова, ничего не чувствовала, кроме его горячего, таинственного тела. Из поезда выпрыгнули первыми и пронеслись по вокзалу, по привокзальной площади, вскочив в такси, где снова схватили друг друга, будто боялись, что может у каждого из них отобрать другого какое-то злое нечто, какая-то сила, и хотелось им быть этой силы сильней.
В квартире он сказал:
– Жена у тёщи.
Томка ошеломлённо сидела на кухне, пока он заваривал чай, доставал из холодильника какую-то еду.
– Ну, да, я женат. А ты что думала? Мне двадцать девять лет, у меня даже дочка есть, ну, не такая большая, как ты…
Да, это было её первым падением. Не когда первый поцелуй, не когда объятия в электричке и в такси, а когда «Жена у тёщи…» Что сделала бы Томасик в своём обычном волевом состоянии? Она бы величественно поднялась с кухонной табуретки и ушла бы, хлопнув дверью. Но тут она сидела, глядя в его лицо. Видела его нацелованные ею самой губы. В глаза глядела, которые её, между прочим, всегда поражали холодной твёрдостью. Жена, тёща, дочка… Всё плыло в ней мимо мусором по какой-то невидимой реке, на берегу которой она решила обжиться, остановив мгновение этого лица перед собой, этих непонятных глаз, вроде, весёлых, а, вроде, и печальных. Впервые она ничего не поняла в человеке, в мужчине. Ей казалось, что она отлично разбирается во всех мальчишках-дураках и во всех дядьках с умильными рожами, но не вызывающими у неё ни малейшего доверия. Вот Эдюня Пахомов, вот Сажинский, вот все-все другие… Все, кроме Гуменникова… И, конечно, кроме Ничкова.
– Ванная здесь, – показал он.
– Хорошо, – согласилась она голосом далеко не своим, а чужим, предательским, и всё у неё готово было предаться, передаться и навсегда отдаться этому не совсем знакомому человеку.
Ванная… Такого ещё в ванной у неё не было… Дверь имела какой-то хитрый замочек, и она не смогла её запереть, хотя, может, и смогла, но Ничков открыл её ключом с другой стороны. Не успела выключить воду Томка, как под душем вместе с ней оказался Ничков. Такого душа она в жизни не только не принимала, но и вообразить не могла. Даже в заграничных фильмах такого душа никто не показывал. Медицинская литература, картинки, голые скульптуры, всё это не передавало никаких реалий. Она буквально напугалась этого физического откровения, впервые увиденного, и полезла вон: из-под душа вон, из ванной комнаты, схватывая по пути полотенца, оборачиваясь ими и устремляясь туда, где можно было надеть всё, что она прижимала к себе комком своей только что снятой одежды. К моменту его выхода из ванной она была одета полностью: куртка, шапка (чёрные от земли перчатки держала в дрожащих руках).
– Ну, чего ты напугалась?
Она сказала, чего. Он засмеялся, оделся и пошёл провожать её до автобуса.
– Такое впервые со мной: девицу принял за девку. Но ты такая красивая. И такой невинной оказалась… – И добавил: – Это уж чересчур.
В тот вечер она не услышала в этих словах ничего особенного, только после лёгкого удара головой о доски подвального пола (хорошо, что там были эти доски, хорошо, что на них валялись халаты, телогрейки и провода) уразумела, что имел в виду Ничков. Он не планировал, как жених Галки Мельниковой, разрушать свою устоявшуюся жизнь. Всё это было несколько сбивчиво рассказано смущавшейся Вере Алексеевне.
– …Томасик, – прошептала она в ужасе, – но ведь у тебя может быть…ребёнок…
До чего человек тупо заклинивается на одном единственном варианте отношений!
– Я тебе не очень внятно рассказала. Он понял, что я в этом деле тёмная. И пообещал, мол, как-нибудь займёмся «секспросветом». Я стала ждать других встреч, когда я насмелюсь, когда буду готовой ко всем этим реалиям. Но он обманул меня. Прошло столько дней после поездки в колхоз, а я так одинока! Я ему не нужна! Совсем не нужна! Но я-то не могу жить без него! – И она вновь залилась слезами.
– Он правильно, он верно поступил! – не скрыла радости мать.
…Прошло немало лет. Томасик, ставшая Тамарой Ильиничной (отчество ничейное сменила на своё), приехала в отпуск из Москвы, где выучилась и вышла замуж за человека, очень похожего не на Пашу Ничкова, а на Гуменникова, и в ностальгической любознательности нарочно села именно в трамвай, идущий в сторону НИИСа… И там было ей будто нарочно подстроено видение: тоскливо сидел на одинарном сиденье трамвая её бывший кумир. Она уловила одно: сгорбленность, тоску неудачи, и поскорее сошла, чтобы он, чего доброго, не увидел её тоже.
«А хороший человек, прямо Евгений Онегин перед дурой Татьяной, готовой
Той осенью Томка пережила не только эту свою первую любовь. Случилось и другое важное событие её жизни: во-первых, мать, наконец, призналась, а во-вторых, жаль, что это случилось так поздно. …В зале заседаний, обшитом ореховыми шпалерами, стоял красный гроб, а над ним – неживая чинная фотография Гуменникова. Сам он был почти до горла накрыт простынёй, лицо было жёстковатым, а губы – почти такие же сизые, какие видела Томка при его жизни. Вдоль окон, занавешенных шторами, сидела на стульях родня – все в чёрном, жалкие, плачущие. Сзади Томки шептались женщины, боясь войти в зал заседаний: «Во-он та – его дочь, а этот – его сын…» Томка резко обернулась к ним и сказала с детской запальчивостью: «Ничего вы не знаете, дочь, сын…» На кладбище внезапно появился маленький скрипач и стал играть вокализ Рахманинова. Сделав своё дело, он скрылся так же внезапно, как и появился. Вскоре выяснилось, куда делось у матери новое золотое кольцо. «Это был любимый романс Ильи Ильича в студенчестве», – говорила Вера Алексеевна, словно бы даже довольная, что она так всё устроила со скрипачом.
А Томка переживала ужас, внушаемый гробом, а ещё больше – развёрстой, каменистой, какой-то неуютной землёй, и ей виделась она сама, беспомощно лежавшая на полу в подвале. Как лежит она там мёртвая, но в отличие от Гуменникова ничего не сделавшая. Он-то вместе с другими учёными изобрёл это панельное строительство, благодаря чему так много настроили панельных домов, которые живы и служат до сих пор. А она могла умереть ничтожной, ничейной… И то, что не умерла, что прошла через страдания и не убилась насмерть, наполнило её радостью, отделив её от земли этой развёрстой и от Гуменникова, но одновременно так остро близок сделался ей этот человек, будто он уходил в землю вместо неё. И ведь каждый день кто-то уходит туда вместо тебя, а ты живёшь…
Та осень оказалась длинной, холодной. Отопление долго не включали, в трубах шумело, клокотало, но тепло не шло. Томка забрала из машбюро рефлектор, который летом выпросила у Гуменникова. Поставила возле стола, грела ноги. А потом стало тепло и пошёл снег…Реальность и мечты. Послесловие автора
Некоторые прагматики, работающие сейчас в сфере воспитания, считают, что ни о чём не надо мечтать. Надо делать. Действовать.
Думаю, что это убогая идеология. Помните советскую песню: «Мечтать, надо мечтать детям орлиного племени…» Понятно, что такие бодрые гимны не совсем реальность. Жизнь показала, что это не реальность совсем. Но человек, его душа не подчиняются: ни этим бодрым призывам, ни, тем более, призывам тупо действовать. Сфера мечты всегда была частью души любого человека. И от воспитателей этого человека зависит то, как мечта станет реальностью.
В этой книге я, в какой-то мере затрагиваю эту проблему. Она связана с проблемой воспитания. Например, в повести «Внучка Октябрины» (История своей мечты) разоблачаются и клеймятся методы воспитания, когда в процесс вмешивается политика. Политика всегда вмешивается. Так было раньше, при советской власти. Точно так и сейчас. Политика сменилась, метод остался. С той лишь разницей, что теперь воспитание идёт не в режиме бабушки Октябрины, а в режиме дядюшки Сэма. А проблема воплощения в жизнь своей мечты, на что имеет право каждый свободный человек, столь же неразрешима, как и раньше.
Главный персонаж «Внучки Октябрины», то есть внучка эта Надя Кузнецова, никуда не делась. Она живёт и теперь среди нас. Но, в отличие от той ситуации, когда она оказалась в результате неправильного воспитания в далёкой, но прекрасной деревне Кашке на берегу озера и в окружении добрых людей, нынешняя Надя Кузнецова вполне может оказаться в турецком борделе без перспективы вообще остаться человеком.
В повести «Ничья» (История первой любви) тоже речь идёт о воспитании. О честности воспитателя, и о том, к каким сложностям может привести отсутствие честности. Например, здесь идёт речь о болезни, которую можно считать детской и какой является первая любовь. Явление далеко не безобидное, иногда опасное. Первая любовь – ошибка, как правило. Зачастую первая любовь бывает направлена совершенно не на того человека, часто – на человека случайного. Персонаж этой истории – непокорная красавица Томасик заболевает этой болезнью с угрозой потерять всё: от невинности до самой жизни. Но она способна выстоять, так как воспитана не на «ужастиках», которые были, точно биологическое оружие уничтожения нации заброшены к нам в страну под видом книжек для детей, а на великой русской традиционной литературе, которая неоднократно спасала людей от горя, от путаницы в душе и даже от смерти. Мне хотелось максимально приблизить читателя к пониманию того, что средство от его несчастий, с которыми сталкивается каждый, давно изобретено: это мудрость искреннего, честного слова, на которое способен именно традиционный русский писатель.
Татьяна Чекасина
Лауреат медали «За вклад в русскую литературу»
Член Союза писателей России с 1990 г.
(Московская писательская организация)