Ницше и нимфы
Шрифт:
Я решил представить себе, что может сестра рассказать миру обо мне. Расскажет ли, как в нашем детстве взяла в привычку вползать ко мне в постель утром, в субботу, и играть моим членом, и со временем ей это понравилось, словно она играла с ее любимой игрушкой и Приводить меня в отчаянное возбуждение раньше времени, так, что в течение долгих лет моей жизни я мог представить всю красоту и наслаждение только посредством ее лица и чудесных проклятых пальчиков?
Так определялось мое возмужание: вместо ожидания таинственной Нимфы, возбуждающей воображение созревающего подростка, я мог только отделываться головной болью?
Об
Если так, что, все же, напишет Элизабет в своих воспоминаниях обо мне, которые кто-то собирается купить у нее? Клянусь, даже не могу себе представить. Может, расскажет, с каким жаром и надеждой набрасывалась на меня. Но потом отступала в разочаровании? Как находила всегда причину отставить, оттолкнуть мужчину или женщину, с которыми я сближался?
Может, расскажет, как подговаривала мать, вместе с ней оболгать и очернить имя Лу, так, что, в конце концов, и я присоединился к этой грязи, которую они вылили на нее? Расскажет, как для того, чтобы меня рассердить, сбежала с Фёрстером в Южную Америку — сеять там ненависть к евреям. И, главным образом, чтобы скрыться от меня, взяла под свое покровительство этого мерзкого человека? Нет, правда не дана бедной Элизабет. Быть может, Элизабет уловила мое жестокое подведение счета со своей душой, и мобилизовала в себе все силы, чтобы превратиться в Яго женского рода и заставила меня задушить мою Дездемону, женщину, которая стала для меня якорем спасения.
Я утопал в предательских водах Вагнера, швыряющих таких романтиков, как я, на «скалы любви к смерти» и разочаровывающего нигилизма.
Я однажды сказал, что немцы — обманщики интеллекта. Фихте, Шеллинг, Шопенгауэр, Гегель, Кант. Лейбниц и, особенно, Шлейермахер, чью фамилию он наследовал от своих предков, мастеров плетения вуалей и шалей, все они — шлейермахеры — только и делали, что плели вуали и шали. А сестра моя пыталась спрятать меня за вуалью Майи, за кошмарами Вагнера, за отводом глаз, чтобы я не смог уклониться от ее слепых кровосмесительных объятий.
Какое оскорбление моей жизни, если закрепилось представление обо мне как о Ницше, патроне варваров культуры, таких, как Вагнер, подхалимски ползущий на коленях к фальшивому трону.
Но так, как я являюсь повелением судьбы, целью, к которой движется вся культура, мне ясно, что злонамеренное поведение Элизабет по отношению ко мне справедливо в свете Истории. В ней доброе имя оборачивается злым, а злое — добрым, как в системах мышления Спинозы и Гегеля, причем, скорость мышления Спинозы проистекает от скорости промышленного периода.
Заранее, что ли, было предопределено, что жизнь Элизабет столкнется с моей жизнью, точно так же, как было предопределено жизни Байрона — столкнуться с жизнью его старшей сестры Августы?
Гражданская война в Англии, по словам Гоббса, произошла из-за свары между королем, лордами и избранными членами парламента. Гражданская война в Наумбурге грянула из-за свары между моей матерью, сестрой и тетками. Дворцовая стража в нижнем белье следила за мной. Я был королем, пребывающим в плену в собственной крепости, и когда я написал — «Идя к женщине, бери плетку», вся домашняя камарилья впала в истерику.
Мои тетки решили, что я действительно
Даже раздавленный судьбой и уподобленный серой мыши, я сохраняю высокомерие. Но это от отчаяния. И еще оттого, что я открыл закон «вечного возвращения того же самого». В нем, в исчерпывающей полноте, зашифрован смысл жизни человека. Без понятия «вечного возвращения» живое существо — случайность времени и пространства.
Включенная в бесконечность новых рождений, жизнь человека становится понятием колеса, вечно возрождающегося.
Мой же дом рухнул с великим грохотом. Антихрист лежит растоптанным у бессмертных ног Христа, подкованных мировой любовью, реализованной в деяниях.
«Ты победил, галилеянин! Ты победил в крепости самого упорного из твоих врагов» — это последние слова Юлиана Отступника, убитого солдатом, глубоко верующим христианином. Я же убил Иисуса для того, чтобы увековечить легенду об Антихристе — тему, которая будет занимать моих биографов в будущем.
«Верую, потому что абсурдно», — говорил Тертуллиан. Я верую в полный абсурд Иисуса и вопреки этому не смогу до последнего момента отказаться от гордости в моем интеллекте — отрешиться от внутреннего сознания, что Иисусу следует преклонить голову перед Ницше, несмотря на то, что последний — груда обломков. Нет больше врагов — нет больше ненависти, только любовь объемлет мир.
Счастье — это состояние души, обнаружившей в себе или настроившейся на альтруизм, уравновешенность духа и милосердие.
Мне же нужна молния с громом, мне нужно умереть раздавленным миром.
Ты победил. Галилеянин, под твоими подошвами раздавлен Юлиан Отступник. Ты победил меня, принявший христианство, Гейне. И даже сейчас, в миг моей агонии, я объявляю Христу вечную войну. Валяются во прахе пращи Диониса. Он растерзан в клочья и выброшен волкам. Небесные вихри вздымают свои трубы и выдувают жизнь на похоронах мира. Я уже не тот благодушно надушенный эллин, полный радости жизни, взирающий с извиняющей снисходительной улыбкой на жалких христиан.
Я — несчастный еврей, смертельно больной, изнывающий в страданиях, — отброшен и раздавлен. Как ты, дорогой Гейне, я обречен и отлучен от мира, обручен со смертью. Но возвысит ли ко мне голос Распятый или вознесет к себе Яхве — ведь могильная яма широко распахнута?
Нет, нет и нет: «Только там, где могилы, будет восстание из мертвых» — Так сказал Заратустра.
Кто не предает жизнь, того жизнь никогда не предаст.
«Иисус будет подвержен страданиям до конца Творения», — сказал Паскаль. Человечество спит сном младенцев, а я изнемогаю от болей — это сладкая месть за мое отвращение к нему, краеугольный камень новой социалистической культуры, которую я отверг с прометеевым пренебрежением. Потому я прикован к скале, и орел клюет мою печень, и страдания мои еще более жестоки, чем Иисуса, ибо моя вера в Сверхчеловека была романтическим заблуждением, а его вера в Бога никогда не была под сомнением.