Нигилист-невидимка
Шрифт:
– Выставил за ворота? Ха-ха, он это может, – Ежов взял Савинкова под руку, повлёк к дому на холме. – Идём, идём, представлю тебя, если желаешь. Но час ранний, нам придётся обождать. Посидим на кухне, обскажешь свою историю как есть.
«Уже истории ссыльного на чужой кухне готов слушать. Эк ты быстро уговорился, камрад», – с новой для себя холодной рассудочностью подумал Савинков и сам удивился. В «Союзе борьбы» он видел от Ежова много вещей, хороших и разных, но по большей части скорее разных, чем хороших. После ареста он никому не доверялся полностью. Правда, в эту минуту
Он бежал из ссылки очертя голову. Прозябание в захолустной Вологде оказалось невыносимым для энергичного и мобильного интеллектуала. Переход на нелегальное положение был поступком отчаянным и переломным. Савинков со щекоткой в груди чувствовал, как стремительно меняется сам, и этим переменам нет конца. Впереди с большой вероятностью маячила тюрьма, которая сведёт преображение к известному результату. Но имелся шанс уйти за границу, и богатая, со связями графиня Морозова-Высоцкая, со времён «Народной воли» сочувствующая революционной борьбе, пусть и не напрямую, чудилась ему самым коротким путём за кордон. К ней надо было попасть во что бы то ни стало. В компании с пронырливым журналистом преодолеть заслон в лице неуступчивого финна казалось легче.
«Мне тебя послал сам Бог», – хлебнувший горя молодой социалист был готов поверить в любые силы, присягнуть на верность кому или чему угодно, лишь бы вырваться из тюрьмы народов. В Варшаву, в Женеву, в Лондон – туда, где не крутит руки полиция. Где не сажают в клетку всего лишь за то, что хотел внести радикальные изменения в сложившийся веками политический строй России, совершенно искренне и ради народного блага, не помня себя и оставив убеждения предков. Где живут прогрессивно мыслящие люди, готовые помочь советом и поддержать деньгами. Где государственные чиновники не смотрят на тебя как на вошь, а благожелательно собеседуют в ресторане и оплачивают счёт.
С гордо поднятой головой Савинков вернулся к дому на холме. Чухонец оказался тут как тут, его было слышно за версту. Перекурив, он занялся колкой дров. Поленья звонко разлетались с одного удара, эхо разносилось над озером.
– Привет, Юсси! – небрежно кинул Ежов в ответ на настороженное «Хэи» и повёл Савинкова в обход дачи.
Обогнули загадочную пристройку, из которой торчала дымящая труба и доносился механический стук. Через заднюю дверь особняка вошли на кухню с английской плитой, обустроенную некогда с размахом, но заросшую хламом от лени и мшелоимства прислуги.
Простоволосая мрачноватая баба в переднике, чистившая картошку на краю большого стола, молча кивнула на пожелание доброго утра. От плиты несло жаром. Булькала на огне полуведёрная кастрюля. Отставленный к углу, тихо поскрипывал чайник.
Было душно, но духмяно, пахло щами со свинятиной. У Савинкова выделилась слюна.
– Марья, подай нам чаю и к чаю чего-нибудь лёгкого, – распорядился Ежов, и Савинков понял, что сытый голодному не товарищ.
Согнав кухарку, журналист вольготно расположился за столом, закинул ногу на ногу, достал папироску, постучал по крышке портсигара, утрамбовывая табак.
«Как у себя дома», – Савинков опустился на жёсткий табурет, поставил к ногам саквояж, задвинул
Кухарка всё так же молча принесла аршинную французскую булку с хрустящей корочкой, жёсткую снаружи и божественно мягкую внутри, плошку топлёного коровьего масла и розеточку мёда.
– Рассказывай, друг мой ситный, какими судьбами?
– Sans oreilles [3] , – сказал Савинков, не надеясь, впрочем, что Ежов поймёт.
– Ой, да ладно, – отмахнулся репортёр, который догадался лишь, что когда баре разговаривают по-французски, они не хотят донести секреты до неуместной черни. – Марья никому не расскажет.
3
Не для чужих ушей (франц.)
“Держать немую прислугу очень удобно”, – подумал Савинков.
– Когда она жила в гареме турецкого султана, то по молодости лет и легкомыслию докучала всем своей болтовнёй. За это евнухи укоротили ей язык, перепилив тонкой шёлковой нитью, – словно угадав его мысли, доверительно поведал Ежов и обернулся к кухарке. – Правда, Марья?
– Твоими бы устами, – буркнула она без всякого почтения. – Который год в сераль меня сватаешь. Где он, твой султан?
«Вот и ведись с таким чёртом», – Савинков заново привыкал к столичной богеме, язвительной и пустословной.
Марья подала накрытый ватной купчихой заварочный чайник и потёртое ситечко. Поставила чашки Императорского фарфорового завода. Ежову без ручки, Савинкову – с обколотым краем. На блюдца не расщедрилась или от сервиза не уцелело. С твердокаменным видом вернулась к овощам на дальнем конце стола.
– Налетай, – Ежов закурил, предоставив гостю самому управляться.
Савинков с хрустом разломил французскую булку, умакнул ломоть в топлёное масло, зачерпнул краем мёда, набил рот и принялся жевать, запивая чаем.
Ежов наблюдал за ним, болтая ногой. Кальсонная завязка колыхалась возле каблука. Савинков прикипел к ней взглядом. На завязку многократно наступали, возможно, не первый день подряд. Из почерневшего конца торчали нитки. К горлу подступил ком. Он преодолел себя и стал рассказывать про вологодское сидение и живущих под надзором полиции товарищей, с которыми там водился.
– Если жизнь ставит нас в интересную позицию, значит, так от нас больше толку, – Ежов пристально смотрел на него. – Вот и ты переменился. Год назад ораторствовал на сходках, статьи писал, листовки раздавал, студентами командовал, а теперь, ишь ты, секретарь суда.
– Секретарь консультации присяжных. Бывший. Сейчас на нелегальном положении.
– На нелегальном… Привыкай, брат.
Ежов скособочился, порылся в кармане, достал дешёвенькие часы без цепочки.
– У Аполлинарии Львовны сейчас моцион будет. Я доложусь, а уж она как решит, – репортёр едва ли не подпрыгивал на месте от нетерпения.
– Я с тобой, – подхватился Савинков.
– Не пугай графиню, я сам! Ты отдохни с дороги. Съешь же ещё этих мягких французских булок, да выпей чаю, – принялся уговаривать Ежов.