Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения
Шрифт:
А дальше?
Дальше пришлось бы искать новых, все там же, на вершине пирамиды. Он попытался выдергивать людей с более низких уровней, но положительного результата опыт не дал ни в случае с министром сельского хозяйства Воловченко, ни со Смирновым.* Итак, оставалось снова искать там, где он уже отобрал, по его мнению, лучших.
Взбудоражить страну и после всего этого уйти в отставку, оставив страну на этих, на новых. Неизбежно возникала мысль: "А будут ли они лучше старых, подобранных тоже им самим? Стоит ли игра свеч?" Видимо, отец посчитал, что лучше предоставить решение
При таком предположении все сходится. Отъезд в Пицунду - единственный логически объяснимый шаг. И оставленный без последствий разговор Микояна с Галюковым... И встреча с Воробьевым... И разговор с Полянским, которому он издали погрозил пальчиком...
Он не хотел действовать. Если Галюков ошибся - тем лучше, не придется возводить напраслину на друзей. Если нет, то пусть будет, как будет. Он готов уйти в любой момент...
Я никогда не говорил на эту тему с отцом. Слишком болезненными для него оставались воспоминания об этих октябрьских днях. Все семь последних отведенных ему лет. Но сам я много думал о событиях тех дней и недель, сопоставлял. Снова и снова возвращался к разговорам в Москве и в Пицунде. Другого объяснения я не нахожу. Возможно, кто-то думает иначе. Его право. Нам остаются только домыслы, догадки, логические построения. Правда ушла вместе с отцом.
...Дорожка была узкой, втроем в ряд не уместиться. Я несколько поотстал и предался своим невеселым мыслям. Начало смеркаться. Стал накрапывать мелкий дождичек. Наконец мы вернулись к даче. Микоян сказал, что пойдет к себе, а после ужина зайдет. Отец пригласил его вечером посмотреть присланный из Москвы новый кинофильм.
Пока они разговаривали, я сбегал в свою комнату и принес папку с записью беседы. Правда, я уже перестал понимать, нужна ли она еще кому-нибудь здесь, в Пицунде. Анастас Иванович, не раскрывая, сунул папку под мышку и ушел к себе.
Итак, свою роль я выполнил до конца, мне оставалось только ждать дальнейшего развития событий, если они, конечно, наступят. Оказалось, однако, что в тот день мне уготовано участие еще в одном, правда, совсем незначительном эпизоде.
Вечером, после окончания фильма, Анастас Иванович попросил меня зайти. Недоумевая, я пошел следом за ним. На даче Микоян жил один. Мы поднялись на второй этаж, и он жестом пригласил меня в спальню. Там он открыл трехстворчатый гардероб и, согнувшись, полез рукой под лежавшую на нижней полке высокую стопку белья. Повозившись, он достал из-под белья мою папку.
– Все правильно записано, только добавь в конце мои слова о том, что мы полностью доверяем и не сомневаемся в честности товарищей Подгорного, Брежнева и других, не допускаем мысли о возможности каких-то сепаратных действий с их стороны.
Микоян говорил "мы" по привычке, от имени Президиума ЦК.
Мы вышли из спальни в столовую, точно такую же, как и у нас на даче. Даже мебель и чехлы на ней были одинаковы.
– Садись пиши.
Я присел и начал писать. Анастас Иванович стоял рядом, изредка поглядывая через мое плечо. Закончив писать, я протянул ему рукопись. Он внимательно прочитал последний абзац и удовлетворенно
– Распишись.
Я удивился: это же неофициальный документ.
– А зачем?
– Так лучше. Ведь ты же записывал беседу.
Никаких оснований возражать у меня не было. На многочисленных стенограммах, которые мне приходилось читать вслух отцу, всегда внизу стояло: "Беседу записал такой-то".
Я взял листок и расписался.
– Вот теперь все хорошо.
– Анастас Иванович аккуратно подровнял листы, сложил их в папку и молча направился в спальню.
Я не знал, что мне делать, и, секунду поколебавшись, так же молча последовал за ним. Микоян открыл шкаф и засунул папку под стопку рубашек.
Когда я вернулся, отец уже ушел к себе дочитывать вечернюю порцию бумаг.
Утро 12 октября встретило нас теплой, ясной погодой. Невысокое солнце слабо пригревало. На тумбах вокруг дома торчали шапками яркие георгины, алели канны - последние цветы уходящего летнего сезона. О Галюкове и его предупреждениях не вспоминали. Микоян не появлялся, а отец после завтрака и массажа удобно расположился в кресле на открытой террасе плавательного бассейна, выстроенного у самой кромки воды. Тут же стоял плетеный столик с аппаратом "ВЧ".
Я пристроился рядом.
– Что там у нас?
– спросил отец помощника, державшего в одной руке толстую папку с полученными сегодня из Москвы документами. В другой у него был тугой портфель с бумагами, ждущими своей очереди; материалы, требующие изучения, по новой Конституции, докладные записки, проекты постановлений.
– Ничего срочного, Никита Сергеевич, - ответил Владимир Семенович Лебедев.
– Хорошо, сейчас посмотрим. А как дела с Конституцией?
– В ближайшие дни обработаем ваши замечания и представим, - как обычно вежливо, улыбнулся Лебедев.
– Мы тут на свободе занялись подготовкой текста новой Конституции. Затянули это дело. Хотелось к Пленуму в ноябре подготовить редакцию для обсуждения. Я надиктовал свои мысли, сейчас над ними работают, - пояснил мне отец.
Моего ответа не требовалось. Я мог слушать доклад молча, пока очередь не доходила до секретных документов. Тогда отец обычно кратко бросал: "Сходи-ка погуляй..."
– Завтра вы принимаете француза Гастона Палевского, государственного министра. Он прилетит вечерним самолетом, - напомнил Лебедев.
– Вот справка о нем.
– Хорошо, положите. С гостем поступим так: привозите его часа в два. Мы с ним поговорим, а потом погуляем по парку и пообедаем вместе, - отозвался отец.
Лебедев положил на стол тонкую бумажную папку со справкой, а рядом легли толстые папки: зеленая - с материалами зарубежной прессы, красная - с шифровками послов и серо-голубая - с бумагами, поступившими из различных ведомств. Сам Владимир Семенович сел рядом на стул и приготовился докладывать.
Сегодня отец не торопился приступать к просмотру почты. День был не совсем обычным - утром должны были запустить на орбиту космический корабль "Восход" с экипажем из трех человек.