Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения
Шрифт:
Через несколько дней ему по «ВЧ» позвонил Шелепин и потребовал, чтобы он немедленно вернулся в Москву. Владимиру Ефимовичу не хотелось срываться из отпуска, поскольку это случалось уже не впервые, но, как вскоре выяснялось, каждый раз попусту.
В начале октября Брежнев находился в Берлине, он возглавлял советскую делегацию на праздновании пятнадцатилетия ГДР.
В ЦК заправлял Подгорный. В кресле Председателя Совета Министров сидел Полянский. Все нити сходились к ним в руки.
С приближением решительного момента Брежнев чувствовал себя все неувереннее. Больше всего он
И самое страшное произошло: отец узнал. Неприятную новость Брежневу сообщили в Берлине.
Поведение отца ему, видимо, представлялось загадочным. Отец ничего не предпринимал.
Брежнев запаниковал. От страха он чуть не потерял рассудок. Как вспоминает Николай Григорьевич Егорычев (он входил в делегацию), в какой-то момент Брежнев вдруг отказался возвращаться в Москву, страх перед отцом парализовал его волю. Пришлось потрудиться, чтобы его уговорить. Свой испуг он компенсировал в речи, произнесенной по случаю торжественной даты. Такого панегирика в адрес отца мне еще не приходилось читать.
Домой Брежнев в конце концов вернулся, но приступать к реализации своих планов по-прежнему опасался. Шли нескончаемые разговоры, перебирались всевозможные варианты исхода, а «дело» с места не двигалось.
Поэтому Семичастный стал допытываться, насколько серьезна перспектива на этот раз. Шелепин был непреклонен.
— На этот раз — все, — отрезал он.
— Хорошо, — отбросил колебания Семичастный, — завтра я буду в Москве.
На следующий день после этого разговора все посвященные собрались на квартире у Брежнева. Были там почти все члены Президиума, секретари ЦК, прилетел из отпуска и Семичастный. Решили звонить в Пицунду Хрущеву, чтобы вызвать его в Москву под предлогом обсуждения вопросов, связанных с предстоящим Пленумом ЦК. Звонить, по общему мнению, должен был Брежнев, но он все не решался. «Его силой притащили к телефону», — свидетельствует Семичастный.
Нужно сказать, что все участники событий с «той» стороны утверждают, что отцу звонил Брежнев, а не Суслов.
В одном из своих многочисленных интервью Семичастный описывает такую сцену:
«— Пусть звонит Коля, — назвал Брежнев имя Подгорного, — ведь он тут, пока Никиты не было, председательствовал.
— Но что я ему скажу? — возразил тот. — Ведь я только третьего дня разговаривал с ним, сказал, что все у нас идет нормально, никаких проблем не возникает… Пусть лучше говорит Леня, тем более что ему надо передать привет от товарищей из ГДР Ульбрихта и Штофа.
Все согласились. Брежнев же уперся. Еле уговорили. С дрожью в голосе он начал разговор с Хрущевым». [23]
Все очень убедительно, все очень подробно. Но мне точно запомнилось, что звонил Суслов. С другой стороны, какая разница: Брежнев или Суслов, Суслов или Брежнев?
Теперь мы знаем, что до самого последнего момента Суслова, по существу, не привлекали к подготовке этой акции. Видимо, потому, что он не принадлежал ни к «украинской» группировке Брежнева — Подгорного, ни к «молодежной» Шелепина.
23
Как
Разговор с Демичевым в Париже не в счет. Теперь же настала пора действий.
Вот что говорит Петр Ефимович Шелест:
— Суслов до последнего времени не знал об этом. Когда ему сказали, у него посинели губы, передернуло рот: «Да что вы? Будет гражданская война…» — только и смог произнести он.
Тем не менее Михаил Андреевич быстро сориентировался в обстановке. Не только Суслова известили в последнюю минуту. По словам Семичастного, «когда пришли к Косыгину за неделю до этого, то первый вопрос был:
— Как КГБ?
Когда ему сказали, что мы в этом участвуем, он сказал:
— Я согласен.
А министру обороны Малиновскому сказали за два дня, — свидетельствует Семичастный. — Я уже собрал начальников особых отделов Московского округа. Не стал говорить о существе дела, но предупредил:
— Если в эти дни хоть один мотоциклист выедет из расположения части с оружием, с пулеметом и прочим… имейте в виду — не сносить вам головы… Без сообщения мне ничего никому не позволять предпринимать.
…Министр еще не знал [о готовящихся событиях], командующий округом не знал, а уже все было наготове.
Через два дня Пленум!!!
Представляете?…»
Ничего этого мы в Пицунде, конечно, не знали.
…Отец с Микояном кружили по дорожкам под соснами, а я остался на прибрежной тропинке. Бросил взгляд на море. На горизонте мое внимание привлек силуэт военного корабля. «Сторожевик пограничной охраны», — автоматически отметил я про себя. Во время отдыха отца его резиденция охранялась и с моря. Слева, в нескольких километрах от дачи, у пирса рыбоконсервного завода постоянно дежурил пограничный катер: вдруг кто-нибудь решит высадиться с моря. Никто на него не обращал внимания, все привыкли, что он там стоит, — это была часть пейзажа.
Занятый мыслями о телефонном разговоре, я автоматически следил за приближающимся кораблем. Стремительные контуры военных кораблей всегда притягивают взор. На сей раз поведение сторожевика было необычным: он не обходил бухту по широкой дуге, чтобы потом резко свернуть к пирсу, а шел параллельно берегу на расстоянии нескольких сотен метров. Прямо напротив дачи корабль застопорил ход и остановился. Тут было слишком глубоко, чтобы бросать якорь, поэтому легкий ветерок постепенно разворачивал его носом к берегу. Людей на палубе видно не было. В вечерней тишине гулко отдавался скрежет каких-то механизмов.
Все это было очень необычно, а в связи с последними событиями — предупреждением Галюкова, звонком Суслова (Брежнева) — выглядело зловеще.
Неподалеку я заметил Бунаева. Он как офицер охраны должен был знать все.
Я подошел к нему и показал на черный силуэт.
— Что это он тут делает?
— Сам не понимаю. Мы запросили пограничную заставу, они ответили, что корабль пришел по распоряжению Семичастного. Я потребовал от пограничников, чтобы они отвели его на обычное место. Здесь ему быть не положено. Его место у пирса.