Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы
Шрифт:
Теперь же? В Президиуме ЦК сидят его соратники, люди, которых он отбирал все эти семь лет. Старался оставить лучших, самых способных, преданных делу. Нет, он не считал этих людей идеальными, но и найти более подходящих не удавалось. Вместе с ним они делали одно дело, хуже или лучше, но одно и вместе. Именно их он намеревался оставить «на хозяйстве», уходя на покой. Им предстояло продолжить начатое Лениным дело. Они… Сейчас их обвиняют в том, что они в нетерпении решили поторопить естественный ход событий, получить сегодня то, что и так предназначалось им завтра.
И вот теперь необходимо сражаться с ними. Со своими.
А если
Вопрос риторический. В 1964 году это было невозможно. Его не поддерживали ни аппарат, ни армия, ни КГБ — реальные участники спектакля, ни народ, ему отводилось место в зрительном зале, отгороженном от сцены глубокой «оркестровой ямой». Время отца прошло. Но он-то об этом не знал.
Наверное, отец задумывался о победе, не мог не рассчитывать на нее. Так что же ожидало его в случае победы?
Логика борьбы диктует совершенно определенные шаги. Победив, придется устранить с политической арены побежденных противников. Я не говорю как. Сталин предпочитал убийство. В цивилизованном мире поражение означает отставку, переход в оппозицию. Только не сохранение у власти. Итак, отец должен был отстранить от дел своих ближайших соратников, тех, кого он подбирал последние годы, кому рассчитывал передать власть.
А дальше?
Дальше пришлось бы искать новых, все там же, на вершине пирамиды. Он попытался выдергивать людей с более низких уровней, но положительного результата опыт не дал ни в случае с министром Воловченко, ни со Смирновым. [111] Итак, оставалось снова искать там, где он уже отобрал, по его мнению, лучших.
111
Я уже упоминал, как директора янгелевского завода Смирнова назначили председателем Госкомитета по оборонной технике, а затем зампредом Совета министров СССР. Так же и директора белорусского совхоза Воловченко после его удачного выступления на совещании назначили министром сельского хозяйства. Отец надеялся, что он сможет вытянуть отрасль. Воловченко этого сделать не смог.
Взбудоражить народ и после всего этого уйти в отставку, оставив страну на этих, на новых? Неизбежно возникала мысль: «А будут ли они лучше старых, подобранных тоже им самим? Стоит ли игра свеч?» Видимо, отец посчитал, что лучше предоставить решение судьбе, и не стал вмешиваться в естественное течение событий.
При таком предположении все сходится. Отъезд в Пицунду — единственный логически объяснимый шаг. И оставленный без последствий разговор Микояна с Галюковым… И встреча с Воробьевым… И разговор с Полянским, которому он издали погрозил пальчиком…
Он не хотел действовать. Если Галюков ошибся — тем лучше, не придется возводить напраслину на друзей. Если нет, то пусть будет как будет. Он готов уйти в любой момент…
Я никогда не говорил на эту тему с отцом. Слишком болезненными для него оставались воспоминания об этих октябрьским днях. Все семь последних отведенных ему лет. Но сам я много думал о событиях тех дней и недель, сопоставлял. Снова и снова возвращался к разговорам в Москве и в Пицунде. Другого объяснения я не нахожу. Возможно, кто-то думает иначе. Его право. Нам остаются только домыслы, догадки, логические построения. Правда ушла вместе с отцом.
Перед отлетом в Москву
Палевский этого не знал.
До аэродрома отца и Микояна сопроводил командующий Закавказским военным округом. На всякий случай. На Внуковском аэродроме в Москве их встретил председатель КГБ Семичастный. Он сообщил отцу: «Все собрались в Кремле, ждут вас».
Два дня заседал Президиум ЦК. Отцу довелось выслушать немало горьких слов, резких и во многом несправедливых обвинений. Он решил не сопротивляться. После первого бурного дня поздно вечером, вернее, ночью он позвонил Микояну и сказал, что подает в отставку со всех постов, подчинится требованиям большинства. Телефон, без сомнения, прослушивался, и уже через несколько минут Семичастный сообщил радостную весть Брежневу.
Так что второй день прошел без волнений, один за другим вставали члены Президиума, кандидаты, секретари ЦК, клеймили прошлое и присягали в верности будущему. Отец сидел, понуро опустив голову. О чем он думал? Еще вчера они возносили его до небес…
В кратком перерыве между заседанием Президиума ЦК и пленумом он зашел в свой кремлевский кабинет, в последний раз. Попросил секретаря пригласить Трояновского, единственного своего помощника, проходившего по штатам Совета министров. Остальные сидели в ЦК, именно там сосредоточивались реальная власть, управление идеологией, сельским хозяйством, промышленностью.
Вот только международным делам сделали исключение, отец считал, что иностранцам привычнее общаться с Председателем Совета министров, чем с партийным секретарем.
Отец прохаживался вдоль длинного стола для заседаний, остановился на мгновение у окна, оглядел кремлевскую площадь и снова возобновил свое хождение.
Дверь бесшумно приотворилась, в нее просунулась голова Трояновского.
— Можно, Никита Сергеевич? — вполголоса спросил он.
Олег Александрович понимал, что позвали его для прощания, но в глубине души шевелилась надежда: «А вдруг шеф припас очередную неожиданность, и на пленуме…»
Со словами: «Заходите…» отец направился навстречу. Встретились они на половине пути, посередине большого кабинета, так обычно отец встречал именитых иностранных гостей. Он оглядел Трояновского с ног до головы, как будто они не виделись очень давно, и глубоко вздохнул. Трояновский молчал. Первым начинать разговор он считал неудобным, да и как к нему приступиться? Какие выбрать слова?
— Вот так, — наконец глухо проговорил отец. — Вы уже все знаете?
Трояновский кивнул головой и уже было открыл рот, чтобы произнести слова сочувствия, но отец опередил его.
— Моя политическая карьера окончена. Жаль, что так получилось, но ничего не поделаешь, — голос его приобрел знакомое уверенное звучание. — Теперь главное — с достоинством пройти через все это…
Отец замолк, как бы прислушиваясь к своим словам, взвешивая их.
— Может быть, на пленуме настроение поменяется, — Трояновский не верил тому, что говорил, но ему очень хотелось поддержать отца в эту трудную минуту. — В пятьдесят седьмом…