Никита Никуда
Шрифт:
– Г...г..., - сказал матрос, так что все подумали, что он опять артиллериста дразнит.
– Господа...- наконец произнес он.
Общество встрепенулось.
– Нашли?
– У нее ноги куриные.
– Это вам от голода куры мерещатся.
– Голодом многие болезни лечат, - сказал доктор.
– Нет уж, увольте, - сказал поручик.
– Этот метод лечения, несовместимый с жизнью, применяйте к другому кому-нибудь.
– Как мало надо, чтобы чувствовать себя несчастным, - сказала Изольда.
– Немного проголодаться и всё. Вряд ли нам
– Человек двадцать первого века не более счастлив, чем человек двенадцатого, - сел на конька доктор.
– В этом смысле светлого будущего ждать нечего. Его не будет, а то, что будет, будет все хуже. Мир движется от плюса к минусу, от молодости к старости, от невинности к многознанию, которое умножает скорбь. Единственное, на что можно уповать, что это движение будет неспешным.
– Хватит нам изрекать, док, - сказал матрос, отрывая взгляд от дыры.
– Лучше придумайте, как ее остановить. Куда-то несется на курьих ногах эта подвижная хижина.
– Может, она и яйца несет?
– потешался поручик.
– Может. А может к золоту нас вынесет. Успокойтесь, мой друг.
– Нет, действительно ощущаются какие-то ритмичные колебания.
– После всей этой нечисти я уже ничему не удивлюсь.
– Она ж...живая, - стоял на своем матрос.
– Куда-то бежит.
– Хорошо, что курица - не птица. А то бы летели уже.
– А ей яйца бежать не мешают?
– Да вы взгляните, почва под нами движется.
– И то правда.
– Люди обступили дыру.
– Ну, осел! Ну, Антон!
– сказали с укоризной Смирнов и Изольда.
– Вам не показалось, господа, - сказал поручик, - что куры, коих мы ели, с прибабахом?
– В каком смысле?
– Некая эйфория от них. А если три подряд съешь, то и видения. Давайте опишем, что кому грезится, и если наши видения совпадут, значит, все это - действительность.
– Если б нам разное грезилось, то мы бы давно передрались, - сказал полковник.
– Этот мир тем и хорош, что грезится всем одинаково. Ну, или почти всем.
– А что у нас барышне грезится?
– Ах, будь моя воля, я бы не стала вас грезить, матрос. Кстати, давайте разберемся совместно, грезится мне или нет этот мешок сухарей?
– Мешок она вынула из свода печи и теперь заглядывала в него и принюхивалась.
– Вроде, съедобные.
Матрос в два шага приблизился и первым запустил в мешок руку.
– Кто-то побывал здесь до нас, - сказал Антон.
– Насколько я понимаю в сухарях, они довольно еще свежие. А это из книги у вас из выпало.
– Он поднял и подал доктору машинописный листок, предварительно в него заглянув.
Это был клочок печатного текста, верхняя часть стандартного машинописного формата, причем, судя по размытости букв - не первая копия. На клочке поместилось две строчки всего.
– 'События происходят не так, как они происходят, а как в человеческом сознании отражены. Кто хочет видеть в вороне орла - увидит орла.
– Что за чушь... Отпечатано на машинке. Пропись вполне современная. Без ятей.
Нижняя часть листа было оторвана, а оставшийся клочок послужил, вероятно, закладкой к одной из книг. Из какой именно и в какой момент он выпал, сейчас невозможно было установить. На него, по крайней мере, дважды уже наступали, и Антон обратил на него внимание лишь тогда, когда он отделился от его подошвы.
– Кто-то побывал здесь до нас, - сказал матрос очень упавшим голосом.
– Все пропало.
– Из этого текста не явствует, что кто-то что-то нашел, - сказал полковник, рассмотрев в свою очередь бумажный клочок.
– С чего вы взяли, что эта запись имеет отношение к кассе?
– Мне кажется, это дядя, по матери, - сказал матрос.
– Мне тоже кажется кое-что, - сказал доктор.
– Но ассоциируется с совершенно другой фигурой. Но как бы то ни было, надо искать дальше. Даже если кто-то ее нашел и присвоил, надо найти того, кто нашел.
Колебания хижины к этому времени прекратились. Вернее, сменился их ритм, как будто изба топталась на месте, выбирая, где бы присесть.
– Прибыли, - догадался Смирнов, и едва он это произнес, как дверь самостоятельно распахнулась, в хижину хлынул естественный свет, пахнуло ветром, отчего свечи все разом погасли.
Поручик первый выскочил вон. Было утро.
– Выходи, безбилетники, - подтолкнул теснившихся у двери пассажиров матрос.
Один за другим, они соскочили на почву. Рюкзаки вывалили. Заоглядывались, загляделись - и было на что: гора, словно горб земли, высилась над окрестностью. Или скорее это был продолговатый холм, имевший пологий спуск. Солнце только всходило и полыхало так, что казалось: восток не выстоит, выгорит весь.
– Странно, я не заметил, чтобы избушка в гору шла, - сказал поручик.
– Вряд ли мы провели в хижине более двух часов, - сказала Изольда.
– Куда же подевалась предыдущая часть суток? Вечер, ночь?
– В другой часовой пояс занесло, - предположил матрос.
– И куда подевались эти инфернальные сумерки?
– Эта полоса сумерек - словно пояс девственности, за который никто доселе не проникал, - сказала Изольда.
– Отделяет тот свет от этого. А тут совершенно иной мир. Вы только взгляните.
Лес лесенкой спускался с холма, и видно было, как пересекает его тропа и разделяется на семь, словно брошенная семихвостая плеть.
Пространство только выстраивалось. Рощица, отличавшаяся от основного лесного массива оттенком зеленого, проявилась немного левее основной тропы прямо на их глазах. Устоявшееся пространство открывалось километра на два, а далее - дрожащее, зыбкое, подверженное аберрации - было окутано маревом, словно дальнейшую перспективу исказил какой-то козел.
– Очевидно, кто-то нам покровительствует, господа, - сказал полковник.
– Хижину предоставили, чтобы мы не утруждали себя. Мешок сухарей, от которых все сделались сыты.