Никоарэ Подкова
Шрифт:
Видели мы и падишаха Селима, сына Рокселаны, прозванного Пьяницей; властвовал он над телами, душами и законами измаильтян восемь лет. За эти восемь лет он и одной недели не был трезв, а все дела империи были отданы в руки лукавых царедворцев. Близится конец черного турецкого владычества. А теперь на золотой трон взошел Амурат, повелевший немым рабам сераля обезглавить и задушить всех его братьев, сыновей его отца от жен и наложниц-рабынь и прикончить всех прочих родичей, двоюродных братьев и дядюшек. Было это недавно, в минувшем году. С той поры, как сказано у некоего древнего
Гетман Никоарэ уже давно встал с кресла и шагал взад и вперед по комнате, держа недопитую чару в левой руке, и возбужденно размахивал правой, словно обращаясь к видениям, возникавшим перед ним.
– И что же отсюда получается, гетман?
– спросил Лубиш, тоже вскочив и подходя к Подкове, и сам себе ответил: - Получается лишь горе миру и отвращение к жизни. И зачем только мы родились в такое время? Уж лучше бы уснуть вечным сном в могиле!
– Успокойся, Куби, - проговорил Подкова.
Куби успокоился.
– Сядь.
Куби сел.
– После того как мир осилит теперешнюю свою болезнь, - проговорил гетман, допив последний глоток и разглядывая сквозь прозрачную чару игру солнечного света, падавшего из окна, - знайте, родятся новые люди и построят лучший мир. Расцветут цветы и созреют хлеба на пепелище минувшего. Нас уже не будет тогда. Но до той поры потрудимся справедливости ради, исполним назначенное нам.
– Тоже станем жертвами?
– горько усмехнулся Младыш.
– Да, королевич Фэт-Фрумос.
– А в чем мы повинны, батяня? За что не знать нам радости?
– Ни в чем мы не повинны, королевич. Но да будет тебе известно, что обновление человеческой души совершается только через страдание. Одни живут без дум, без цели, другие посвящают жизнь свою мечте; одни в одиночестве увядают, другие восстанут от смерти в памяти завтрашних братьев.
– Но что это за справедливость, и что же нам назначено, батяня?
– Узнаешь, королевич, когда наступит час.
Но так как печали королевичей легки, долгий путь на коне тяжел, а стол у Философа был обилен, Александру вскоре очутился в опочивальне; и лишь только склонил он голову на подушку, чудесная птица сна в одно мгновенье перенесла его в Дэвидены, в зеленую рощу у обрыва, к плите на могиле Давида Всадника.
Внучка мазыла ждала его.
Сладостный трепет охватил все существо Младыша.
Над ними поднимался темнеющий свод небес, словно огромный, дымчато-серый цветок. Дважды щелкнул вблизи соловей на старом ясене; когда он замолчал, откликнулась деревенская лягушка.
– Давно жду тебя, королевич, - шепнула Илинка, пронизывая его взглядом.
Она протянула к нему руки. Лягушка смолкла. С уст Младыша рвались слова, тщетно искали они выхода: голос не повиновался ему. Он хотел сделать шаг и обнять свою милую. Он ждал, не появятся ли первые свидетели его любви - козочка, когда-то смотревшая на него
Младыш в ужасе застонал и проснулся; все исчезло, он поворотился на бок и с бьющимся сердцем стал ждать нового волшебства, потом сомкнул веки, и пелена сна без сновидений окутала его.
– Дед Петря, вставай, - позвал Никоарэ старого Гынжа, заснувшего в той комнате, где шла беседа.
– Поди отдохни.
Старый воин слегка похрапывал. Он перестал храпеть, но не проснулся. Никоарэ, дьяк Раду и Иаков Лубиш глядели на него с жалостью.
– Вставай, дедушка, - громко сказал гетман.
Дед вздохнул во сне и заснул еще крепче.
– Устал!
– молвил Лубиш.
– Измучили его долгие годы трудов и волнений. Никогда я не видел, чтобы он спал на людях.
В голосе Лубиша Философа звучало смущение, как будто ему было стыдно за деда Петрю.
– Однако он еще бодрый старик, и сил у него как будто немало, удивился Никоарэ.
– Столько дней провел он в волнениях и заботах...
– сказал дьяк Раду.
– Видно, только здесь, у Иакова Лубиша, он отбросил тревогу. Здесь у Буга начинаются владения запорожцев, друзей его светлости.
Никоарэ Подкова уселся в кресло.
– Друг Куби, - обратился он к хозяину, - если ты еще не догадался, то узнай, что дьяк Раду служил при покойном господаре Ионе Водэ - вечная ему память. Был он тогда в Большом приказе. Я взял Раду Сулицэ с собой, и стал он моим казначеем и хранителем оружия и ведает посольским приказом. По делам казны он ничего не предпримет без совета с твоей милостью. Как хранитель оружия он позаботится и об оружии, и о конях для молдаван, обещавших прийти ко мне. Как посол он будет разъезжать, смотря по надобности. Стало быть, надо достать ему добрых коней и повозку.
– Кони есть у вас в Запорожье, - отвечал Лубиш Философ.
– Легкие повозки я могу привезти из Кракова, оружейников в днепровских таборах сколько хочешь. А дворецким для Острова молдаван и хранителем винного погреба для двора в Черной Стене останется все тот же Иаков Лубиш, если дозволишь, государь.
– Дозволяем, - с улыбкой сказал Никоарэ, сделав широкий жест рукой. Представь себе, Куби, - прибавил он, - после неудачи, постигшей меня под Галатской крепостью в минувшем июне, когда я едва не лишился головы, я еще более укрепился в своем решении. Случай сей показал мне, что спешить нельзя. Надеюсь, то была последняя вспышка опрометчивой молодости. Заглянув в пропасть, я проникся благоразумием; я понял, что обязан сохранить себя для исполнения своего долга, чтобы не устыдиться мне в смертный час, когда ляжет на меня тень погибшего брата.