Никоарэ Подкова
Шрифт:
Иаков Лубиш был среднего роста и довольно хорошо сложен, лицо имел белое, немного веснушчатое; волосы и борода были у него такого же цвета, как мех молодого лисенка. Под крутым лбом играли черные, как терновые ягоды, глаза.
Иаков Лубиш не был похож на присяжных мудрецов-талмудистов. Однако знакомые находили в беседах с ним немало духовных радостей. Его затейливые речи и острые словечки нравились гетману. Младышу они нравились меньше. Дед пропускал их мимо ушей. Дьяк слушал их, будто песню, дающую отдохновение усталому телу.
Поработав старательно за обедом, за которым
Дождь прошел, молнии уже не сверкали, небо прояснилось; старик Петря задремал, как только уселся в кресло; остальные после трех выпитых кубков доброго вина полны были бодрости.
– Какие вести из Кракова?
– Из Кракова?
– удивился Лубиш Философ.
– Разве теперь могут прийти из Кракова добрые вести? Большие паны там все пляшут под чужую дудку. Отплясав французские танцы, бросили их и стали разучивать венгерские чардаши.
– А правда ли, друг Лубиш, что кое-кто из старых ястребов задумал посадить в Польшу королем семиградского князя Стефана Батория?
– А где им другого-то взять?
– засмеялся Философ.
– Принц Генрих Французский оставил польский престол: отправился на родину занять место усопшего брата Карла. Став польским королем, князь Стефан поднялся бы на ступень выше. Но в Семиградье он властитель, а здесь ясновельможные магнаты на первом месте, а король - на втором.
– Правильно. А как теперь изменились порядки в Речи Посполитой! Шляхетский закон, будто скала, придавил простой народ. Потому и вспыхивают восстания, особенно на Украине, и умножаются запорожские курени у Днепра.
– Есть опасность, гетман, что в Речи Посполитой рекой потечет кровь. Будем все же надеяться, что такая опасность минует нас. Но есть и другая беда, смерти подобная: шляхтичи будут плясать в Кракове, как ручные медведи, под звон турецких бубен.
– Не думаю, Лубиш. От Тадеуша узнал я в пути, что в Могилеве шел о том разговор и бургомистр будто крикнул: "Сие невозможно".
– Не удивительно, что старый бургомистр пан Леон Завецкий отбросил от себя с отвращением подобную мысль, точно дохлую крысу. Но у Бога и у шляхтичей все возможно.
– Куда же девалась их надменность и прославленная храбрость? Где их одетая в латы конница? Ведь они завладели землями от Северного моря до Черного. Видно, все это ненадежно, все недолговечно, если народ притеснен и несчастен.
Философ мгновенье молчал. Потом склонил голову.
– Великую истину ты изрек, гетман. Ой, немало поездил я по торговым делам в странах, подвластных Речи Посполитой, и знаю, что такое гнет безжалостных властителей. Да! Многие из моих сородичей заплатили кровью за ошибки князей, ибо страшен народ во гневе своем, подобно всесокрушающей стихии. Ах! Я видел, как чернь сжигает замки, кладет ясновельможных панов меж двух досок и распиливает их пилами. Паны упорно старались нажить себе врагов. И теперь некого им поднять супротив турецких варваров. Приходится ясновельможным поубавить надменности и склонить перед измаильтянами голову.
Он умолк,
Лубиш поднял глаза и с удовольствием взглянул на чужеземного воина, затем, часто мигая, обратил взгляд к Никоарэ.
– Дьяк, - проговорил Никоарэ, - лишь только ты отверз уста, как нашел себе друга. Ты думал, что говоришь свои пословицы только для меня, но Иаков Лубиш знает все языки этого уголка мира.
Лубиш рассмеялся.
– Недаром я пью вино из Фэлчиуского края, где жил и уснул праведным сном мой дед Мойша. Он был знаменитым философом в Молдове. Отец мой был философом поменьше, а я унаследовал только прозвище Философ.
– Друг Куби, пыхнештское вино пью один я, когда останавливаюсь в твоем доме.
– А не все ли равно, дорогой гетман Никоарэ? Все равно, что пил бы его Куби Лубиш. Хотел бы я, дьяк, услышать еще подобные речения, они по вкусу мне; услышишь их - будто стакан сладкого вина выпьешь.
– Знаю еще одно от друга моего Гицэ Ботгроса, - улыбнулся дьяк Раду: - "Столько волков нападает, что и овца кусать начинает".
Младыш Александру засмеялся.
Дед Петря открыл глаза и пробормотал: - "Где пил боярин - родник отравлен". Тоже от твоего друга, дьяк, услышал. Поглядеть на этого Ботгроса - кажется, гроша ломаного не стоит. А вот так и сыплет подобными словами.
Подкова задумался и, вздохнув, молвил:
– Да-а...
– Государь, - сказал дьяк, - батяня Гицэ дал клятву сбрить усы (коих у него нет), если не придет вслед за нами.
Никоарэ усмехнулся и проговорил, берясь за чарку:
– Если Гицэ Ботгрос заглянет сюда, Лубиш Философ его от себя не отпустит.
Все развеселились. Только Младыш вдруг загрустил и погрузился в мрачное молчание.
– Вернемся, коли дозволишь, гетман, к польским королям, - попросил Куби Лубиш.
– Высоко они поднялись на гору надменности, считают, что никогда не сидели в низине, у костра, поджав под себя ноги. А разве цари Израиля не происходили от таких пастухов, как Авраам и Исаак? А предки наших владык не носили разве залитые кровью звериные шкуры? Не терпели голода? Не дрожали у костров среди болот? Забыли они все и считают себя помазанниками божьими. Погодите, вспомнят они о древнем братстве людей, да поздно будет.
Гетман отведал мелиссовой настойки.
– Теперь бы надо братьям встать плечом к плечу, - проговорил он, ибо близится час падения тиранов-измаильтян. Вспомните растленные нравы сановников Оттоманской Порты! Взятка и донос стали гнойниками на теле турецкого царства. Такой великий султан, как Сулейман, поправший своими ордами столько стран и народов от Стамбула до Будапешта, преклонил голову на колени рабыни, венецианки Рокселаны, и послушался ее ядовитых нашептываний, пожертвовав ради нее своим возлюбленным сыном и наследником, храбрым Мустафой, чтобы на престоле наследовал ему Селим, сын Рокселаны. Все это произошло в наше время, козни этой бабы пошатнули основы халифата.