Никогда не забудем
Шрифт:
Тяжело было в концлагере. Жили мы хуже скотины. Я все чаще и чаще вспоминал родной дом. «Эх, — думал я, — вот бы хоть на минуточку слетать домой, повидать своих». Но это было невозможно. Немцы строго охраняли нас и на каждом шагу твердили, что нам никогда уже не вернуться на родину. Больно было слышать это. I
В начале 1945 года к нам в барак попал один наш военнопленный. Увидев вокруг себя измученные лица, потухшие глаза, он тихо сказал:
— Держитесь, друзья, нас скоро освободят.
От него мы узнали, что наши идут на Берлин. Это было для нас новостью — такие слухи в лагерь до сих пор не проникали. Все от
— Нас всех или перебьют или сожгут, — говорили они.
А мне почему-то думалось, что я обязательно останусь в живых и вернусь домой.
В конце апреля немцы забегали. По дорогам потянулись отступающие фашистские части. Наш завод был заминирован. Однажды в полдень стали выводить и строить в колонны здоровых людей. Тех, кто не мог ходить, согнали в один барак. Набралось человек 500. Среди них оказался и я. Нас заперли на замок, а барак подожгли с двух концов. Поднялся страшный крик, плач. Люди лезли в окна, но конвоиры прикладами сталкивали их назад. Я метался по бараку из конца в конец, но выбраться не мог. А огонь добирался уже до середины барака. В одном месте дощатая стена совсем прогорела и рухнула. Я подумал, что все равно смерть, и ринулся в эту дыру. Гляжу — ни одного конвоира. Они все были с другой стороны, куда выходили окна. Это меня спасло.
Когда я очутился во дворе, одежда на мне горела. Я быстро сбросил ее, но лицо, руки и ноги у меня были уже сильно обожжены. От боли я не мог идти и присел на землю. Как раз тут подоспели американские танки, и мы были спасены.
Вскоре меня и других детей отправили на родину.
Андрей Барановский (1932 г.)
Копаткевичский район.
Спасение смертников
Мой день начинался и кончался на станции Шклов. Наша семья держала связь с партизанами, и мне было поручено следить, какие эшелоны и когда прибывают на станцию. Заметив что-нибудь интересное, я сразу же через связных сообщал об этом в отряд. А там уже делали свои «выводы».
Весенним днем 1943 года я со своим товарищем Борисом Пыжиком слонялся по путям, но ничего стоящего нам не попадалось. Только под вечер немцы открыли вагоны с солью и стали их разгружать. Мы подошли поближе, потому что очень уж не хотелось идти домой с пустыми руками.
Немцы не раз отгоняли нас от вагонов, но мы возвращались снова и снова, пока не понабивали солью карманы. Отнесли соль домой и пришли во второй раз. Немцы уже нагружали последнюю машину и вагоны подмели так основательно, что нам там больше нечего было делать.
Неожиданно нам повезло. Метрах в пятидесяти от нас, в тупике, стоял одинокий вагон. Раньше мы его почему-то не заметили.
— Пойдем посмотрим, что там такое, — предложил я.
Мы подошли к вагону. Он был еще под пломбой, но это нас не остановило. Мы сорвали пломбу, раскрутили проволоку на засове и приоткрыли дверь. То, что мы увидели, очень обрадовало нас. Вагон доверху был нагружен какими-то маленькими ящичками. Я взобрался наверх и отодрал доску на одном из ящиков. Было темно, и я не мог увидеть, что там находится. Сунул в ящик руку — что-то густое, липкое. Отколупнул кусочек, понюхал, попробовал на язык. Ого! Мед, самый настоящий пчелиный мед. Вот тебе и неудачный
Сначала мы хотели сразу же мчаться к связному, рассказать о ценной находке, но Борис подал дельную мысль:
— А чего мы побежим с пустыми руками?..
Мы набрали ящиков, сколько могли унести, и, прячась за вагонами, побежали к нам. Мамы дома не было. Мы отнесли ящики в наш сарай и спрятали в яме, где стояла бочка с капустой. Уложили ровненько, а сверху опять поставили бочку. Потом Борис побежал к связному, а я снова вернулся на станцию — наблюдать за вагонами. Подхожу к станции, вижу: немцы что-то засуетились возле вагона с медом. Я вернулся домой. Как-то получилось, что матери я так ничего и не сказал про нашу «операцию».
А когда утром назавтра я бежал к Борису и поравнялся с будкой часового, оттуда выскочил немец и схватил меня. В это же время по улице проходил другой, незнакомый мне мальчик. Немец схватил и его. Нас обоих отвели в комендатуру.
Как выяснилось позже, у немцев не было против нас никаких улик и попали мы к ним в руки совсем случайно. Моего товарища по несчастью звали Василем. Нас били и допрашивали, но ничего не добились. Тогда нас заперли в барак, который служил тюрьмой.
На другой день мама как-то узнала, где я, и принесла мне передачу, которую я поделил с Василем. Повидаться с мамой мне не разрешили.
На другой день немцы посадили нас в легковую машину и повезли к нам домой. Я очень тревожился, потому что знал: если немцы найдут мед, мне конец.
Мамы дома не было — она целыми днями сидела в приемной жандармерии, добиваясь, чтобы меня выпустили. Я был так голоден, что, войдя в хату, сразу набросился на хлеб.
Немцы принялись делать обыск. Они перевернули все вверх дном, взорвали пол, перекопали под ним землю и, ничего не найдя, приказали мне вести их в сарай.
«Ну, теперь все пропало», — подумал я, отпирая дверь в сарай.
Немцы и тут все перевернули, все обшарили и наконец подошли к бочке, под которой были спрятаны ящики с медом. Холодный пот выступил у меня на лбу. Казалось, сердце вот-вот выскочит из груди. «Только бы они не догадались поднять бочку», — подумал я, и в этот самый миг маленький немец нажал на бочку плечом, опрокинул ее и направил луч фонарика в яму. Я закрыл глаза… Прошла минута, а может, и больше, вдруг слышу:
— Никс, никс…
От удивления я открыл глаза: яма была пустая.
У Василя немцы спросили, где он живет. Он ответил, что далеко, в двух километрах с гаком. Дорога была грязная, и немцы, поленившись ехать, отвезли нас снова в тюрьму.
«Куда же подевались ящики с медом?» — всю дорогу думал я, да так ничего и не мог придумать.
Мы попали в камеру, где находились люди, которых ожидала смерть. Я ничего не утаил от них, и они мне посоветовали, что говорить на допросах: «Я поймал несколько птичек и хотел сделать для них клетку. А проволоки у меня не было. Побежал к одному дружку. По дороге меня ни с того ни с сего схватили и отвели в комендатуру…»
Все это я повторял слово в слово каждый раз, когда меня таскали на допрос. Василь тоже твердил свое. Все говорили, что нас должны выпустить, потому что никаких доказательств у немцев не было. Но камера, куда нас посадили, была камерой смертников, и значит, ничего хорошего ожидать нам не приходилось. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не счастливый случай.