Никогда_не...
Шрифт:
— Ох и дуры ж мы были, Полька… — вздыхает Наташка, утирая рукавом глаза. — Как только пронесло нас, а?
— Ну, вот видишь, нас-то пронесло, а могло и не пронести. Но мы об этом даже мысли не допускали. Потому что смерти нет в мире молодых. Они не берут ее в расчёт, некогда им, у них вся жизнь впереди
— Эх-х, было же время, да, Поль? — ностальгически вдыхает Наташка, хотя я совсем не к тому веду. И чтобы вернуть ее с неба на землю, говорю уже прямо и четко.
— Потому пойми — дети, может, впервые увидели и поняли, что это такое. Что-то страшное, беспощадное, которое берет и их тоже. И что молодость, красота и популярность — не страховка от того, что ты завтра можешь натурально не проснуться, Наташ. Как ты думаешь, очень им комфортно с
— Ой, да типун тебе на язык! Ну что ты говоришь такое, ну, Полик… Чего ж сразу не проснуться? Зачем им такое знать?
— Да мы все можем завтра не проснуться! — начинаю раздражаться от того, как поверхностно она хватает то, что я хочу ей сказать о ее же дочери. — Метеорит на землю упадёт и все, нет нас, никого! Только мы взрослые, мы допускаем эту возможность и нормально с ней живем! По сути, мы это знаем, но не паримся, потому что у нас нервы крепкие и мозги на месте! А подростки…
— Ох, Поль, не знаю… Утешила, называется. Своих детей нет, вот и несёшь всякую ерунду. Это ты так Эмельку надумала успокаивать? Давай лучше не надо. Что без этих твоих соображений о том, что все завтра помрем. Мне, знаешь, тоже не сильно приятно это знать, чтоб ты там ни говорила.
Сцепляя пальцы в замок, громко выдыхаю, чтобы успокоиться. Все, пора остановиться. Разговоры за жизнь и всякие сложные темы Наташке никогда не нравились, но ради дочки я решила, что она послушает. Ну и ладно. Нет так нет. Будем говорить прямо.
— Хорошо. Тогда пойдём по-простому. Ты ее по себе не меряй, ладно? И не дергай лишний раз. Кому-то одному легче горевать, кому-то в толпе. Так понятно?
— Понятно, — понурившись, говорит Наташка. — Вот, и ты на меня вызверяешься сегодня тоже… Только Эмельку против меня не настраивай, раз вы все такие умные, одна я дура.
— Тю! — от удивления говорю точь-в точь как она. — С чего я буду Эмель против тебя настраивать, ты чего? Я, наоборот, хочу, чтобы вы не ругались, и чтобы между вами взаимопонимание было, Наташ!.
— А с того… С того, что я нутром чую, начнёшь ты ей эту муть про «завтра все умрем» говорить, и она с отбой согласится. У них сейчас одна эта чернуха и на уме, такие все модные, от жизни уставшие, с подоконников прыгают, вены себе режут. А родителям как, думают они? Со всеми этими их выбрыками? Ещё и ты поддакиваешь и такие, как ты. Вот они и находят себе друзей и авторитетов — потому что легко, Поль, поддакивать им во всем, когда они не твои собственные. Легко быть им подруженькой, когда тебе на будущее их плевать! Лишь бы сейчас веселье и согласие было. А мать — она всегда плохая, потому что не соглашается со всей этой дурью в головах, не про сейчас думает, а про будущее! И не про себя, а про дитё, пусть даже оно и считает ее отсталой и тупой!
— Наташ… — не веря своим ушам, возражаю я. — Ты что такое говоришь? Я твой родительский авторитет и не думаю подрывать… еще и себе популярность зарабатывать таким дешевым способом. Ну зачем мне все это? — говорю самым спокойным тоном, помня, что когда у Наташки включается ревность — слепая и беспощадная, остановить ее невозможно никакими доводами, разве что исключительным миролюбием. Или, наоборот, силой.
— Да конечно, не хочешь! Я вижу, что не хочешь! — продолжает сыпать она градом обвинений. — Да только Эмель согласилась выйти, только когда узнала, что тетя Поля приедет. Тётя Поля то, тетя Поля се, достали уже этой своей теть Полей!
Зло выдыхая, Наташка, опять сморкается в платочек, после чего сидит молча, глядя перел собой и тяжело дыша. Я чувствую себя так же, как и она — гадко и подавленно, понимая, что все ее обвинения — следствие еще непрошедшего стресса, помноженного на взрывной характер. Но от этого мне ни капли не легче. Я слишком отвыкла попадаться под горячую руку и огребать ни за что, пусть даже для расстройства были очень серьёзные причины.
Обстановку разряжает только появление Эмель. Бросая острожный взгляд на Наташку, приподнимаю бровь, как бы спрашивая — все? Прошло уже у тебя?
Та лишь обречённо машет рукой, как бы показывая этим — делайте что хотите, все равно никто меня здесь не любит и не понимает. Точно как третьем классе, перед тем, как закатить истерику из-за того, что в буфет я пошла не с ней, а с Ульянкой с последней парты.
Стараясь быть очень осторожной, поднимаюсь с лавочки навстречу Эмель — и она налетает на меня, обнимая и окутывая облаком своих кудряшек. Глаза по-прежнему заплаканные, под ними — тёмные круги, нос раскраснелся и припух от рыданий. Глядя на неё, понимаешь, что какими бы взрослыми ни казались подростки, они не так далеко отошли от детства, в котором нуждались в защите и поддержке. А сейчас, когда каждый день несёт им столько выборов, столько моральных дилемм, нуждаются еще больше.
Глажу ее по голове, шепчу слова утешения, повторяю, что все пройдёт, что все будет хорошо. Конечно же, это неправда, всё хорошо и беззаботно уже никогда не будет, но сейчас Эмель не в том состоянии, чтобы добивать ее правдой-маткой.
— Все, все… Я в порядке, — сдавленно говорит она, шмыгая носом. — Не реву. Уже не реву.
— Если и поревёшь немного, ничего страшного, — шутливо трогаю пальцем ее за кончик носа, желая отвлечь. — Просто помни — все проходит. И скоро ты научишься воспринимать это немного… спокойнее. Правда? Слезы лечат, но ничего не исправят и делу помочь не могут. А вот насчёт дела… У меня к тебе пара вопросов будет, только между нами, ладно? Чтоб никто об этом не знал.
— Х…хорошо, — прокашливается Эмелька, махнув головой, и, отпуская меня, тихонько добавляет: — Теть Поль, у тебя засос на шее, спрячь, а то мама заклюёт… Ее сейчас таким лучше не злить, она и так еле отошла…
Воровато оглядываясь, киваю ей в знак благодарности, снова собираю волосы и перекидываю набок, чтобы закрыть часть шеи, которую нельзя показывать. Да что ж они такие здесь все нервные, параллельно думаю я, понимая, что среди моих друзей при обнаружении каких-то специфических следов негласно принято делать вид, что ничего не замечаешь. Каждый сходит с ума по-своему, резонно решили мы когда-то, и старательно обходили вниманием сферы, куда было не принято лезть без приглашения. Еле сдерживая нервный смех, вспоминаю, как мы с Настей вечно отводили глаза и изображали, что ничего не видим, в то время как наш дорогой дизайнер, известный завсегдатай БДСМ-клубов, щеголял перед нами то с красными следами от наручников на запястьях, то со стертыми коленками, проглядывавшими сквозь вырезы джинсов, то с непонятными чокерами, напоминавшими орудия пыток. Поговаривали, что его прекрасная женщина-домина обожала, когда на вечеринки он сопровождал ее в специальном костюме, на цепи, за которую она водила его по клубу, ослабляя ее или закручивая по своему желанию. И как бы ни относились мы к этому явлению — если нашему другу нравилось бегать в ошейнике раба, мы принимали его со всеми его вкусами и желаниями. Лишь бы нас не заставлял их удовлетворять и работу свою в совместных проектах хорошо делал. И был счастлив вместе со своими доминантками.
Подходим с Эмелькой к лавочке и садимая рядом с Наташкой — она слева, я справа.
— Что, вышла, доча? Выспалась?
— Я не спала, — немного напряжённо говорит Эмель. — Мам, похороны вроде завтра, но я не пойду. И не надо меня заставлять. Не хочу я все это видеть и мне все равно, кто что скажет! — словно предупреждая возможные возражения матери, быстро говорит она. — Хватит с меня и того, что я уже… увидела.
— Да что ж я… Против, что ли? — несмотря на то, что Наташка отчитала меня как школьницу, вижу, что мою линию поведения, она всё-таки приняла и не спорит с Эмель. — Кто я такая, чтоб тебя заставлять. Кому легче горе в одиночку переживать, а кому гуртом. Все ж мы разные, да, Поль? — сморит она на меня в поисках поддержки и я, стараясь подавить легкий осадок от такой быстрой смены настроений, согласно киваю. Все-таки, о чем бы мы с ней ни спорили, главное сейчас не кто прав, а спокойствие Эмель.