Никола Тесла. Портрет среди масок
Шрифт:
— Господин Тесла? — окликнули его голосом евнуха.
— Да?
Румяный юноша посмотрел на него серыми глазами и протянул бланк телеграммы:
«Джука умирает. Срочно приезжай. Дядя Павел».
54. Гонка
Началась гонка за смертью. Он открыл, что его ум превратился в невыносимое механическое пианино. Как алкоголику с похмелья кажется, что его душа пропиталась запахом спиртного, так ему казалось, что с его душой сросся ритм канкана.
Он слышал этот ритм в стуке колес. Его руки тряслись. Его грудь превратилась
— Эй, что с тобой? — спросил он.
— Желудок будто клешами рвут на куски, — выдохнул Никола.
С инфернальным канканом в голове Никола пересел из поезда в коляску. Озноб колотил его. Она не может умереть до его приезда. Он схватит ее за руку и перетащит через границу смерти на свою сторону.
— Как мама? — спросил он дядю.
— Плохо.
Госпич был городом, но в нем пахло деревней. На их улице старик зажигал газовые фонари.
Собиралась гроза, и все вокруг позеленело. Опустилась пелена дождя, и улицы окутались белесой пылью. Мокрые кони остановились перед домом. Старый дом съежился, но из него лился свет.
Из залитых электричеством комнат он возвращался в жилище, освещенное керосиновыми лампами.
— Дом этот — твой дом, и Месяц твой сосед.
Он совсем не изменился. Просто он не умел возвращаться.
Дом был городской, но, наверное, из-за домотканых ковриков пропах овечьей шерстью. Десять лет ему казалось, что этого мира больше нет… Ему казалось одновременно, что ничего этого больше нет и что это единственное, что есть в мире. Исчезнувший мир вернулся. Все стало волшебным и невероятно глубоким. И очень больным. А потом круг действительности расширился. Все опять стало привычным, потому что должно было быть таким.
Ему показалось, что на вершине мира царит сила воображения, но на его дне глубже ощущается жизнь. Нет, это не мир лорда Кельвина, принца Альберта и коллеги д'Абронваля. Отсюда все виделось отчетливее и больнее. Это был старый мир игры на расческе с бумажкой, прозрачных озер, круглого хлеба, упрямого ветра и шапок, похожих на полевые маки.
Комнаты, запахи — все страшно потрясло его. На отцовской иконе святой Георгий по-прежнему равнодушно убивал змия с красной головой жареного ягненка. Глупый младший брат возвращался домой знаменитым. Домашние моргали каштановыми глазами. Все они собрались. Здесь было много доброты и любви. И казалось, что они стесняются друг друга.
Весь дом прислушивался к дыханию той, которая лежала в спальне. Тесле было легче разговаривать с зятьями, чем с сестрами, которые в коридоре повязывали платки и утирали
«Обними и забудь», — подумал он.
Марица относилась к Николе как к иностранному гостю. Она не знала, как любить его, потому что каждого, кого она любила, одновременно жалела. В свете ее любви само существование выглядело печальным. Тело сестры Марицы превратилось в колодец слез, вырытый до ее рождения, и слезы в нем поднялись до уровня глаз, ожидая момента, когда им позволено будет пролиться. Колодец слез был не в рост Марицы, но уходил в глубь еще на триста метров.
Никола положил ей руку на плечо:
— Не плачь!
— Ты не плачь!
Он взялся за ручку двери в спальню.
— Моли Бога, чтобы она тебя узнала, — услышал за спиной. — Эй!
В комнате было жарко, и дух тепла охватил его. Он сел на кровать матери и взял ее за руку. Рука была легкой. Глаза — усталыми. Она тоже ждала его. От взгляда блеклых глаз у сына перехватило горло. Она мелкими движениями рук погладила его по голове:
— Нико мой…
Никола прижал легкую как перышко руку к своей щеке и почувствовал глубокий, безраздельный покой.
Его все еще защищала эта слабая, уходящая женщина.
55. Ба-бам!
Вилы едят семена чеснока и живут, пока жизнь не надоест им, а когда надоест, они бросают семена и умирают без боли.
Ба-бам!
Баба-баба-ба-бам!
В голове у него продолжал звенеть инфернальный канкан. Похороны состоялись на кладбище в Осиновке. Осины дрожали, и Николе было плохо.
Он едва понимал чужие слова.
— Мы, как вода, пролившаяся на землю, не можем возвратиться в небеса, — бормотал один из братьев Джуки.
Никола не понял ни одного слова.
— Я последую за ней, но она не вернется ко мне, — читал другой священник.
Голоса приближались и удалялись. Как ветер…
— …Как ветер, который улетает и не возвращается, — вещал проповедник устами Николиного дяди, епископа Петра.
Никола полстакана ракии вылил за упокой души, а вторую половину выпил. Вместо тепла по его жилам разлился колотый лед. Страшнее льда, страшнее жала в желудке, страшнее стояния на свежей могиле была мысль о том, что Джуку похоронили заживо. Всю жизнь она трудилась с четырех утра до одиннадцати вечера. Вместе со слепой матерью Джука рано постучалась в железные ворота. Поколотившись в эти ворота, она решительно высказалась:
— Вот так оно!
На заре — Никола вновь это видел — Джука отряхивала мокрые руки над плитой, и капли, испаряясь, шипели.
Она укладывала яблочные корки на противень, чтобы они отдали дух. Прежде чем домашние проснутся, прежде чем повязать на весь день платок, она расчесывала волосы. Свет огня проникал в двери из швов печной кладки.
В свете огня мама становилась совсем другой. Мама становилась бронзовой. Никола тайком наблюдал за ней. Он один. Он всегда желал искупления. Он хотел спасти ее. И ни разу (плачь!) ему это не удалось. Не получилось.