Николай и Александра
Шрифт:
Цесаревич особенно сблизился в это время с наставником, швейцарцем. Мальчик недавно испытал жестокое разочарование: старый его друг, боцман Деревенько, оказался вором и предателем. Этот моряк, которому доверена была жизнь наследника, решил воспользоваться возможностью и сбежать, напоследок унизив ребенка. Свидетельницей этой сцены оказалась Анна Вырубова:
«Я увидела матроса Деревенько, который, развалившись в кресле, приказывал наследнику подать ему то то, то другое. Алексей Николаевич с грустными и удивленными глазками бегал, исполняя его приказания». Деревенько сразу же ушел из дворца. Нагорный, второй «дядька», возмущенный подлой изменой товарища, остался с цесаревичем.
Кинопроектор и несколько фильмов, подаренных наследнику до революции фирмой «Патэ», скрашивали ему долгие месяцы заточения. На правах хозяина он с важным видом приглашал всех желающих к себе в комнату и устраивал там просмотр фильмов. Приходивший на эти киносеансы граф Бенкендорф ловил себя на мысли: «Он очень умен, у него есть характер и доброе
После того как дети поправились, родители решили продолжить их образование, распределив учительские обязанности среди тех, кто был налицо. По словам Жильяра, было решено, что «государь возьмет на себя историю и географию, государыня – Закон Божий, баронесса Буксгевден – английский язык, госпожа Шнейдер – арифметику, доктор Боткин – русский язык, а я – французский». На следующий день, по словам швейцарца, «государь приветствовал меня словами: „Здравствуйте, дорогой коллега!“»
Спокойствие и кротость, неизменно отличавшие государя во время заключения царской семьи, первым этапом которого было пятимесячное пребывание под арестом в Царском Селе, вызывали неуважение одних и восхищение других. С презрением к императору относились, как правило, лица, отделенные от него временем или пространством, которым было не под силу понять, как это человек, низвергнутый с вершин власти, может не поддаться слепой, бессильной ненависти. Те же, кто все эти месяцы находились рядом с государем и видели в нем просто человека, кто знал его в ту пору, когда он был облечен верховной властью, и понимал, каким тяжким было для него бремя этой власти, от которой он не уклонялся, – такие люди видели в этом спокойствии свидетельство мужественной и возвышенной натуры. Ни для кого во дворце не было секретом, что свойственные императору огромная выдержка и чувство собственного достоинства на миг изменили ему, когда он вернулся в Александровский дворец. Но он быстро преодолел слабость, и снова поведение государя стало примером для окружающих, надежным якорем для всех приближенных. Пьер Жильяр отмечал: «Государь принимал все эти строгости с изумительным спокойствием и величием духа. Ни разу ни слова упрека не слетело с его уст. Дело в том, что одно чувство, более сильное даже, чем семейные связи, преобладало в нем – это была его любовь к Родине. Чувствовалось, что он готов все простить тем, кто подвергал его унижениям, лишь бы они оказались способными спасти Россию».
Николай Александрович с живым интересом следил за ходом войны и политическими событиями, читая русские газеты, английские и французские журналы, которые ему разрешили получать. По его просьбе священник дворцовой церкви в молитвах просил Бога даровать победу русским и союзным армиям, и когда тот молился за здравие Временного правительства, государь истово крестился. Он страстно желал, чтобы армия оставалась сильной и дисциплинированной, а Россия сохраняла верность союзникам. Видя собственными глазами распущенность солдат, охранявших дворец, Николай II был встревожен разложением частей на фронте [112] . Пьер Жильяр записал в дневнике слова государя: «Кажется, Рузский вышел в отставку. Он просил (теперь не приказывают) идти в наступление, – солдатские комитеты не разрешили. Если это правда, то значит пришел конец всему… Какой позор. Защищаться, но не наступать – это равносильно самоубийству. Мы допускаем раздавить союзников, а затем будет наша очередь». Правда, на следующий день, 14 мая, по словам Жильяра, «возвратясь к вчерашнему разговору, император прибавил: „Мне дает немного надежды то обстоятельство, что у нас любят преувеличивать. Не могу поверить, чтобы на фронте армия стала такой, как о ней говорят. Она не могла разложиться за два месяца до такой степени“».
112
Один из офицеров, присутствовавший на прощальной встрече служащих Ставки с царем, писал: «Не верили в славное будущее революционного переворота ни старшие чины в Ставке, – Клембовский, Лукомский, Кондзеровский и другие, не ожидала от него ничего хорошего и вся армия, ее солдатская масса, которая без Царя просто стала расходиться по домам и по пути производить беспорядки под влиянием погромной агитации революционеров всех партий. Никому, кроме Императора, русский солдат служить не захотел». (Русская летопись. Париж. Кн. IV. 1922. С. 90.)
В известном смысле отречение и пленение в Царском Селе подействовало благотворно на издерганного, измученного государя. Впервые за двадцать два года ему не нужно было читать и выслушивать доклады министров или принимать важные решения. Он просматривал газеты, курил, играл с детьми, расчищал от снега дорожки, гулял в саду. Читал Библию. Вечерами читал жене и детям произведения русских классиков. Старался помочь супруге понемногу привыкнуть к новому для нее положению узницы, а не императрицы. «14 апреля, – свидетельствует П. Жильяр, – вечером в 11 1/2
В отличие от супруга, Александра Федоровна тяжело переживала свержение монархии и заточение. «Она спокойна, но очень бледна, – вспоминал Жильяр. – Она сильно похудела и постарела». Чуть ли не целый день государыня лежала на кушетке в комнате дочерей. Вечером отправлялась к Анне Вырубовой. Кресло-коляску толкал государь. Все кругом напоминало ей о том, что она узница. Привыкшая украшать свои покои фиалками, ландышами и гиацинтами, которые выращивались в дворцовых оранжереях или привозились из Крыма, государыня была теперь лишена «излишеств, ненужных заключенным». Порой кто-нибудь из прислуги приносил ей веточку сирени, и благодарная императрица не скрывала слез.
Неделя сменялась другой, но Александра Федоровна продолжала верить, что, несмотря на происшедшее в Петрограде, подлинная Россия – миллионы крестьян и армия – осталась верна монархии. Однако жестокая действительность со временем заставила ее отказаться от своих заблуждений. И отнестись с юмором к новому своему положению помогал ей супруг. «Иногда государь в шутку обыгрывал выражение „экс“, – вспоминала Лили Ден. Примеру императора последовала и Александра Федоровна. – „Больше не зовите меня императрицей, Лили, – сказала она. – Я всего лишь «экс»“. Как-то подали на завтрак несъедобную ветчину. Государь рассмешил нас всех. Пожав плечами, он заметил: „Возможно, когда-то она и была ветчиной, теперь же это экс-ветчина“».
Первые недели после отречения императора население Петрограда было настроено враждебно ко всей фамилии Романовых. Прибыв 24 марта в Могилев, великий князь Николай Николаевич, снова назначенный верховным главнокомандующим, обнаружил письмо от князя Львова. Новый премьер предложил великому князю отказаться от своего поста, объясняя это тем, что население решительно настроено против назначения на официальные должности любых представителей Дома Романовых. Великий князь повиновался, передав верховное командование Алексееву со словами: «Я счастлив доказать еще раз свою любовь к Родине, в чем до сих пор Россия не сомневалась». После этого великий князь подал в отставку и уехал в свое имение в Крым.
Однако главной мишенью клеветников были по-прежнему царь и императрица. Со дня отречения государя в Петрограде упорно распространялись слухи о том, что «гражданин Романов» вместе со своей женой, «немкой Александрой», тайно плетут нити заговора с целью отдать Россию немцам и с их помощью восстановить монархию. Освободившись от цензуры и ограничений, пресса принялась за публикацию гнусных историй о «связи» Распутина с императрицей, которые прежде распространялись только устно. Описывалась «частная жизнь» четырех великих княжон, излагавшаяся их мнимыми любовниками. Приводились достойные пера Рабле меню обедов в Александровском дворце, и голодный петроградский обыватель глотал слюнки, читая, как харчится «Николаша» со своим семейством: «икра, суп из омара, пироги с грибами, макароны, жареный гусь, цыплята, телячьи котлеты, апельсиновое желе, свиные отбивные, рисовый пудинг, селедка с огурцом, омлет, шницель под сметанным соусом, ананасы, лососина». На карикатурах бывший монарх радостно хлопал в ладоши, наблюдая, как вешают политического преступника, а Александра Федоровна, забравшись в ванну, наполненную кровью, приговаривала: «Если бы Ники прикончил еще несколько революционеров, я смогла бы чаще принимать такие ванны».
В этой обстановке всеобщей ненависти, когда члены Петроградского совдепа требовали бросить Николая Романова в крепость, ответственность за безопасность императорской семьи Временное правительство возложило на Керенского. 3 апреля новый надзиратель решил взглянуть на своих узников.
Приехал он на автомобиле, конфискованном у государя, да и шофер был из императорского гаража. Выйдя из машины у дверей кухни, он собрал в коридоре солдат охраны и дворцовых служащих и произнес «ультрареволюционную речь». По словам Керенского, прислуга теперь получает жалованье от народа, и поэтому должна следить за всем, что происходит во дворце, и своевременно докладывать об этом кому следует. В приемной государя он встретился с графом Бенкендорфом. Тот вспоминал: «В высоких сапогах, в плотно застегнутой куртке, он вошел через кухню, похожий на мастерового в праздничной одежде». Керенский заявил: «Я приехал, чтобы взглянуть, как вы тут живете, осмотреть дворец, поговорить с Николаем Александровичем». Керенский впоследствии писал: «Старый придворный, с моноклем в глазу, ответил, что доложит обо мне Его Величеству». Зная, что государь и императрица вместе с детьми еще обедают, граф предложил представителю новой власти осмотреть дворец. Тот согласился. Керенский, по словам Бенкендорфа, «не мог спокойно стоять на месте, хватался за предметы, лежащие на столе… побегал по зданию, проверил порядок охраны и наблюдения за арестованными, очень громко разговаривал… Велел открыть покои императрицы, осмотрел ящики комодов и буфетов, приказал своим спутникам осмотреть все углы и заглянуть под предметы обстановки». Ни слова не говоря, прошел по комнатам фрейлин, которые стояли и наблюдали за ним. Наконец, приблизился к двери в комнату Анны Вырубовой.