Николай и Александра
Шрифт:
В своих воспоминаниях он писал: «2-го сентября я отправился в губернаторский дом. Не желая нарушать приличия, я заявил камердинеру бывшего царя, чтобы он сообщил о моем прибытии и что я желаю видеть бывшего царя. Камердинер немедленно исполнил поручение, отворив дверь кабинета бывшего царя.
– Здравствуйте, – сказал Николай Александрович, протягивая мне руку. – Благополучно доехали?
– Благодарю вас, хорошо, – ответил я, протягивая руку.
– Как здоровье Александра Федоровича Керенского? – спросил бывший царь.
В этом вопросе звучала какая-то неподдельная искренность, соединенная с симпатией и даже признательностью…»
Панкратов спросил, не нуждается ли в чем-нибудь низложенный монарх.
«– Не можете ли вы разрешить мне пилить дрова? – вдруг заявил он. – Я люблю такую работу.
– Быть может, желаете столярную мастерскую иметь? Эта работа интереснее, – предложил я.
– Нет, такой работы я не люблю, прикажите
– Завтра же все это будет сделано.
– Могу ли я переписываться с родными?
– Конечно. Имеются ли у вас книги?
– Даже много, но почему-то иностранные журналы мы не получаем, разве это запрещено нам?
– Это, вероятно, по вине почты. Я наведу справки».
Панкратов жалел царя и с искренней симпатией относился к царским детям. Болезнь Алексея Николаевича тревожила его; он иногда садился рядом с мальчиком и, как когда-то Распутин, принимался рассказывать о годах, проведенных в Сибири. Однажды, войдя в караульное помещение, Панкратов с удивлением увидел, что Николай II и его дети сидят и разговаривают с конвойными. Царь вежливо предложил новому комиссару сесть рядом с ними, но тот смутился и ушел.
Никольский, помощник Панкратова, – широколицый, с густыми нечесаными волосами грубиян – с пленниками вел себя совсем иначе. Невоспитанный и наглый, он винил государя в том, что в свое время его отправили в ссылку, и всеми способами старался навредить. В комнаты входил без стука, с узниками разговаривал не снимая головного убора. Любил с невинным видом протянуть руку, а потом сжать кисть другого человека своими костлявыми пальцами так, что тот морщился от боли. «С самого своего приезда он потребовал от полковника Кобылинского, чтобы нас заставили сняться, – вспоминал Жильяр. – Когда последний ему возразил, что это излишне, так как все солдаты нас знали, Никольский на это ответил: „Когда-то нас заставляли это делать, теперь настала их очередь“. Пришлось последовать сказанному, и с этого момента мы получили арестантские карточки с фотографией и регистрационным номером». Увидев однажды, что Алексей Николаевич выглянул из-за забора, Никольский устроил скандал. Цесаревич, на которого никто прежде не кричал, удивленно смотрел на нахала. Провожавший царскую семью в Тобольск комиссар Макаров прислал ей из Царского Села вина, которым пользовались в лечебных целях. Увидев ящики с вином, Никольский взбеленился. Солдат, привезший вино, объяснил, что оно доставлено с ведома Керенского. Доктор Деревенко просил отправить вино в городскую больницу, если его нельзя употреблять царственным узникам. Однако все уговоры оказались напрасными, и Никольский, по словам Эрсберг, перебил все бутылки топором.
Закоренелые эсеры, Панкратов и Никольский считали своим долгом осуществлять политическое образование солдат. К сожалению, как заметил Кобылинский, с опаской наблюдавший за этими занятиями, «проповедь эсеровской программы солдаты слушали и переваривали по-своему. Она делала солдат… большевиками». Кроме того, не соблюдались обещанные Керенским условия лучшего снабжения и повышенного жалованья.
И все же заметно на царской семье это не отражалось. В Царском Селе с ними обращались гораздо хуже. Поэтому государь и императрица в будущее смотрели с надеждой. Все, кто остался в живых из царского окружения, признают, что, вопреки известным ограничениям, жизнь в Тобольске имела для семьи государя и свои светлые стороны.
В октябре в Тобольск пришла зима. В полдень солнце светило еще ярко, но пополудни начинало смеркаться, на землю толстым слоем ложился иней. Дни становились короче. Больше всего Николай II страдал оттого, что не знал, что происходит в стране и в мире. Несмотря на обещания Панкратова, почта приходила нерегулярно, и новости, которые получал государь, представляли собой смесь слухов и фактов, доходивших до Тобольска. Так он узнал о шатком положении Керенского и Временного правительства.
По иронии судьбы Керенский сам навлек на себя беду. Несмотря на подавление июльских беспорядков, генерал Корнилов, ставший Верховным главнокомандующим армией, пришел к выводу, что правительство слишком слабо, чтобы одолеть рвущихся к власти большевиков. Поэтому в конце августа генерал приказал кавалерийскому корпусу взять Петроград и разогнать Совдепы. Временное правительство он намеревался заменить военной диктатурой, оставив Керенского в составе кабинета, но в диктаторы прочил себя самого. Убежденный социалист и противник большевизма, в борьбе с правыми мятежниками Керенский обратился за помощью к Советам. Большевики откликнулись на обращение и стали создавать Красную гвардию для отражения корниловцев. В соответствии с договоренностью Керенский освободил Троцкого и других большевистских лидеров.
Но корниловский мятеж не удался [121] . Посланные генералом на Петроград кавалерийские части стали брататься с защитниками столицы. Керенский потребовал,
121
В действительности никакого мятежа не было. Корнилов действовал с ведома Керенского, который предал своего главнокомандующего и переметнулся на сторону Советов. Об этом свидетельствуют З. Гиппиус, приятельница Керенского, и другие.
6 ноября большевики нанесли удар по Временному правительству. В тот день перед Николаевским мостом, подняв красный флаг, встал на якорь крейсер «Аврора». Вооруженные отряды под руководством большевиков захватили железнодорожные вокзалы, мосты, банки, телефон, почтамт и другие общественные здания. Кровопролития почти не было. На следующее утро, 7 ноября, Керенский выехал из Зимнего дворца в открытом автомобиле «пирс-эрроу» в сопровождении второго автомобиля под американским флагом. Беспрепятственно проехав по улицам, запруженным сторонниками большевиков, Керенский направился в южном направлении, чтобы, собрав верные ему войска, двинуть с ними на Питер. Остальные министры остались в Малахитовом зале Зимнего дворца под защитой женского батальона и горстки юнкеров. Сидевшие вокруг стола, покрытого зеленым сукном, министры наполняли окурками пепельницы, испещряя свои блокноты абстрактными фразами и воззваниями о помощи: «Временное правительство обращается ко всем классам населения с предложением поддержать Временное правительство!» В девять часов вечера «Аврора» произвела холостой выстрел, а в десять женский батальон сдался. В одиннадцать в сторону дворца было выпущено три или четыре десятка снарядов из орудий Петропавловской крепости, два из них попали во дворец, причинив ему незначительный ущерб. В два часа ночи 8 ноября министры Временного правительства сдались.
Вот это-то столкновение и было названо большевиками Октябрьской революцией, впоследствии приукрашенной и героизированной коммунистической пропагандой. В жизни города вначале не было заметно никаких особенных перемен. Продолжали действовать расположенные на Невском рестораны, магазины и кинематографы. Почти во всех районах города ходили трамваи, в Мариинском театре ставились балетные спектакли. 7 ноября пополудни сэр Джордж Бьюкенен, который «прошелся пешком по набережной в направлении Зимнего дворца, не обнаружил на Дворцовой набережной ничего необычного. Вид самой набережной был нормален, если не считать групп вооруженных солдат, стоявших постами близ мостов». Стоило Ленину пошевелить пальцем, как Керенский пал [122] . Не сумев собрать войска, министр-председатель так и не вернулся в Петроград. Находившийся в течение нескольких месяцев в бегах, в мае Керенский объявился в Москве, где Брюс Локкарт снабдил его фальшивым паспортом. Трое суток спустя Александр Федорович отплыл из Мурманска. Изгнание его продолжалось полвека. Троцкий, уже и сам изгнанник, написал российскому премьеру политическую эпитафию: «Керенский никогда не был революционером. Он только ошивался около революции… У него не было ни теоретической подготовки, ни политического опыта, ни умения мыслить, ни воли политика. Вместо этих свойств он был наделен тонким инстинктом, пылким темпераментом и тем красноречием, которое воздействует не на разум или волю, а на нервы». И тем не менее, когда Керенский покинул Россию, с ним погибла и надежда на гуманную, либеральную, демократическую Россию.
122
«Немцы не только помогли миллионными субсидиями… заговору большевиков… они приняли и непосредственное участие в октябрьском перевороте, обеспечив отрядами своих „военнопленных“ оборону Петрограда от казаков генерала Краснова». (Бунич И. Л. Золото партии. СПб.: Шанс, 1992. С. 7–8.)
Государь с интересом наблюдал за событиями из далекого Тобольска. Жильяр вспоминал: «Он был глубоко опечален, видя, что Временное правительство отстранило это единственное средство спасения». Речь шла о намерении генерала Корнилова двинуться на Петроград с целью покончить с большевистским движением. Вначале Николай II не допускал и мысли, что Ленин и Троцкий настолько опасны, как это представлялось другим; он знал, что оба они – германские агенты, заброшенные в Россию с целью разложить армию и свергнуть правительство. И когда два эти гнусных шантажиста и предателя стали руководить Россией, император возмутился до глубины души.