Николай II (Том II)
Шрифт:
Неизвестная ему дама под вуалью вошла и неуверенно стала подниматься по лестнице.
– Мадам, если вы к Отцу Григорию, то – следующий этаж, направо!.. – крикнул ей филёр, надеясь, что она поднимет вуаль и уточнит, куда ей идти. Но дама ускорила шаги и действительно повернула в квартиру Старца.
«Мама Лёля», хотя и боялась, что её узнают, успела только отметить для себя, что полицейский говорил с ней о Распутине очень доброжелательно. Это её поразило, поскольку в обществе говорили, что все так ненавидят Старца, что только и делают, как плюют ему вслед. Пришлось теперь поверить Муне, что филёры, да и все, кто сталкивается с Отцом Григорием, начинают его любить
Дверь в квартиру Распутина оказалась открытой. Зазвенел колокольчик, словно в магазине, графиня очутилась в передней, где на вешалке уже были с десяток пальто и форменных шинелей.
Через дверь столовой доносился голос Григория Ефимовича. Он что-то проповедовал. Закончив фразу, вышел в прихожую.
Ольга Валерьяновна успела сбросить свою шубу и поднять вуаль. Распутин обнял её и трижды расцеловал, как делал это со всеми своими посетителями, не обращая внимания на пол или звание.
Вид Старца был грустен и ласков, но прямо в глаза Ольге Валерьяновне он избегал смотреть, из чего «Мама Лёля» сделала вывод о неудаче его ходатайствования за неё перед Аликс.
– Иди в кабинет! – приказал Старец графине и указал на дверь по другую сторону коридора от столовой. – Бог испытанием не унизит! А я сейчас приду…
Ольга Валерьяновна вошла в комнату и увидела, что она обставлена вполне приличной кожаной мебелью и увешана иконами. Перед Фёдоровской иконой Божьей Матери, про которую Лёля знала, что она подарена Распутину самой Императрицей, горела неугасимая лампада. Запах горящего деревянного масла мешался с запахом кожи от мебели и создавал весьма специфическую атмосферу.
Старец, видимо, посвятил несколько минут заботе о своей внешности. Ольгу Валерьяновну это не удивило, потому что от племянницы она знала, что у Отца Григория возникла к графине духовная симпатия.
Длинные, но не густые пряди тёмных волос Старца были свежерасчёсаны и смазаны маслом. Довольно редкую бороду и усы он тоже с утра привёл в порядок. От него пахло дорогим мылом.
Голубая шёлковая рубаха, подвязанная широким чёрным кушаком, усиливала синеву его серо-синих глаз. Свободные шаровары и лёгкие полусапожки дополняли типично мужицкий облик.
– Чаво стоишь – садися… – сверкнул он на «Маму Лёлю» холодновато-подозрительным взглядом и уселся сам в кресло.
Графиня про себя отметила, что почему-то, как и в те первые встречи с ним, устроенные сестрой и племянницей, его грубость и невежливость вовсе не возмущают и не затрагивают её, как было бы, если бы они исходили от любого другого человека.
«Он как-то притягивает к себе, покоряет блеском своих глаз или какими-то душевными флюидами!» – подумала Ольга Валерьяновна.
Она подняла свои большие зелёные глаза с немым вопросом навстречу взгляду Старца, и тот потупил взор.
– Я и Аня два часа вчерась уговаривали Маму, – графиня ещё не привыкла к его лексикону, но поняла, что речь идёт о молодой царице, – чтобы она сказала Папе помиловать тебя… Я сказал, что ты – хорошая… – отрывисто сообщал Распутин. – Но Мама тебе пока не верит… Слишком много врагов окружает Ея, и слишком много горя причиняют они Ей…
Другой рукой он погладил её по голове, как маленькую девочку, и от этого ласкового движения ей, почти пятидесятилетней, сделалось так тепло на душе, как не бывало уже много, много лет.
– Бог правду видит! Он в обиду не даст! Терпи – и спасёшься! – утвердил свои обычные слова Старец, но и даже банальный смысл этих слов родил в душе графини великую надежду. Её душа от общения с Григорием Ефимовичем так открылась, что она готова была дать через Старца обет Богу о том, что больше никогда и никому не причинит зла, не возведёт напраслину. Ей показалось, что Распутин понял все её мысли.
Он поднялся во весь свой рост, а она осталась стоять на коленях подле его кресла и подняла лицо горе.
– Молись об этом, голубка. – Распутин, благословляя, снова положил ей руку на голову. – Бог милостив. Если ты будешь верить в любовь к человецам и нести страдание своё, яко Христос, с терпением и верой, то пошлёт Он тебе благость и утешение… А теперь – ступай с Богом и сделай вклад в богоугодное заведение! – взял её за руку и помог подняться с коленей Старец.
Ольга Валерьяновна была потрясена. Как мог он проникнуть в её мысли? – вопрошала она себя. Она боялась расплакаться. Но ещё больше она страшилась потерять свою независимость и отдать Старцу свою душу. Она поняла теперь, почему с таким пылом и любовью говорит о Распутине её несчастная племянница, почему так почитает его Аня Вырубова и, наконец, какую духовную поддержку нашла в этом простом русском мужике, исходившем вдоль и поперёк всё православное пространство, напитавшем себя благовестом всех знаменитых монастырей и храмов и взвалившем на свои плечи тяжёлые вериги старчества, столь одинокая среди пышного бала власти Александра Фёдоровна.
– Бог сам подаст тебе знак, когда земная царица призовёт тебя к себе для совместной молитвы!.. Етот момент уже близок! – напутствовал графиню Отец Григорий, – Я сийчас только слабый человек…
Графиня вернулась в свой опостылевший пустотой дворец, в прихожей которого не лежало ни одной визитной карточки гостя на подносе, а книга, где расписываются знакомые и друзья по праздникам, сияла девственной чистотой, и, еле сдерживая слёзы, поднялась в свою спальню. Там она бросилась, не раздеваясь, на постель и рыдала, рыдала, рыдала.
Слёзы облегчили ей душу и придали решимости скорей бежать из Петербурга куда глаза глядят.
Через три дня «Норд-экспресс» уносил графиню Гогенфельзен и великого князя Павла Александровича Романова в Париж, до весны, которая стала для «Мамы Лёли» порой надежд.
22
Бал в Аничковом дворце был назначен вдовствующей императрицей для старших внучек как бы в компенсацию за их полузатворническую жизнь в Царском Селе. Мария Фёдоровна, выдав буквально несколько дней назад свою любимую внучку Ирину, дочь Ксении и великого князя Александра Михайловича, за молодого князя Феликса Юсупова, исполнила сразу несколько своих далеко идущих планов. Во-первых, властная старая императрица с удовольствием насолила «гессенской мухе». Она хорошо знала, что Аликс терпеть не может распутного, капризного и авантюристичного молодого человека, считая его эгоистичным и подловатым неврастеником.