Николай II
Шрифт:
Перед тем как покинуть Ставку в Могилеве, Николай возложил верховное главнокомандование на генерала Михаила Алексеева и послал прощальный приказ войскам. Он был убежден, что его отречение в пользу Вел. кн. Михаила Александровича автоматически успокоит общественное мнение и утихомирит бунтовщиков. Какое там!.. Когда депутаты Гучков и Шульгин сошли на платформе в Петрограде и объявили толпе, что наследовать Николаю будет Михаил, это заявление было встречено возгласами: «Долой Романовых!.. Николай, Михаил – все один черт!.. Хрен редьки не слаще!» [279]
279
У Труайя это звучит так: «Le radis blanc vaut le radis noir! (Прим. пер.) Долой самодержавие!» Перед этим новым приступом лихорадки Временное правительство разделилось во мнении: уступить ли давлению масс или попытаться навязать им Михаила, применив в случае надобности силу? Родзянко был категоричен: Михаил тут же должен
3 марта, находясь в Могилеве, Николай узнал о том, что Михаил не принял на себя той слишком тяжкой ноши, которая была ему уготована. «Похоже, Миша отрекся, – пометил он в своем дневнике. – Его манифест заканчивается курбетами в сторону Учредительного собрания, выборы которого должны происходить через шесть месяцев. Бог знает, кто надоумил его подписать подобную гадость, – тем более что беспорядки в Питере вроде бы прекратились…» Тем временем из Киева прибыла вдовствующая императрица – попрощаться со своим отрекшимся от престола сыном.
«4 марта. Суббота… К 12 часам поехал на платформу встретить дорогую мать, прибывшую из Киева. Повез ее к себе и завтракал с нею и нашими. Долго сидели и разговаривали… К 8 часам поехал к обеду к Мам'a и просидел с нею до 11 часов».
Мария Федоровна была потрясена. Он попытался ее успокоить. Затем она ушла. Он тоже стал паковать чемоданы, чтобы ехать назад в Царское Село, где его ждали жена с детьми.
Покидая Могилев, он хранил надежду, что отречение вызовет сочувственные отклики у союзников, ради которых он шел на мыслимые и немыслимые жертвы. И что же? Странным образом во всех зарубежных столицах приветствовали его падение! В Англии большая часть либералов и лейбористов испытала облегчение от самоустранения «тирана». Из Парижа министр вооружений социалист Альбер Тома направил Керенскому телеграмму с поздравлением и выражением братских чувств. Соединенные Штаты, которые сами стояли на пороге вступления в вооруженный конфликт, не скрывали своего торжества перед «утешающими» известиями о событиях в России. Преданный всеми своими вчерашними друзьями, Николай меланхолически раскланялся с офицерами Ставки и подписал прощальный приказ по армии:
«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые войска, исполняйте ваш долг – защищайте доблестную нашу Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников. Да благословит вас Бог и да ведет к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий». Но Временное правительство запретило его публикацию.
8 марта 1917 года. «В 10.30 я простился со всеми чинами штаба и управления. Дома прощался с офицерами и казаками конвоя и сводного полка – сердце у меня чуть не разорвалось. В 12 часов приехал к Мам'a в вагон… и остался сидеть с ней до 4.30».
В 4.45 Николай уехал из Могилева. «Трогательная толпа людей провожала», – запишет он. Слабое утешение… Обняв генерала Алексеева, он вошел в вагон. «Тяжело, больно и тоскливо»…
Полковник Романов – уже не самодержец – возвращался к семье…
Глава четырнадцатая
«L’Ange approche…»
Когда новость об отречении императора дошла до Царскосельского дворца, императрица поначалу отказывалась ей поверить. Но 3 марта явился Вел. кн. Павел Александрович и подтвердил ей это сообщение. Она слушала его и содрогалась, опустив голову, словно погруженная в молитву; затем подняла голову и сказала: «Если Ники так поступил, значит, так и было нужно. Я храню веру в милосердие Божие. Бог не оставит нас». И добавила с грустной улыбкой: «Я больше не императрица, но я остаюсь сестрой милосердия. Коль скоро император теперь – Миша, я займусь моими детьми, моим госпиталем, мы поедем в Крым». Но и эта последняя надежда быстро растаяла как дым. Вечером того же дня Александра Федоровна узнала о том, что и Михаил Александрович отрекся и что публичными делами теперь будет заниматься Временное правительство – вплоть до созыва Учредительного собрания, которое и провозгласит будущий режим России. Следуя примеру столицы, взбунтовался гарнизон Царского Села. Прислуга повиновалась теперь неохотно, скрепя сердце. Пятеро детей едва оправились от кори. Повергнутая в ужас, изнуренная царица каждый день ждала телеграммы от супруга. Утром 8 марта она приняла у себя в салоне, под шпалерой с изображением Марии-Антуанетты, нового командующего Петроградским военным округом – генерала Корнилова. Временное правительство возложило на него обязанность сообщить ей, что и отрекшийся император, и она сама взяты под арест – «для гарантирования их безопасности». Как вспоминал Пьер Жильяр, отчаяние императрицы переросло все мыслимые и немыслимые представления, но великое мужество по-прежнему не покидало ее.
Наконец она получила депешу, извещавшую ее о том, что Николай прибудет назавтра. Тогда она попросила Жильяра ввести маленького Алексея «в ход событий», а сама она предупредит дочерей. Узнав от своего воспитателя, что его отец отрекся, Алексей спросил
Когда смеркалось, вокруг дворца раздалась пальба. Что это? Штурм царской резиденции революционными ордами? Да нет: это была пока еще игра. Красногвардейцы забавы ради убивали в парке оленей. Та часть огромного здания, где находилась семья, была погружена в молчание и мрак. В других помещениях звучали песни, взрывы хохота, пьяные возгласы. Солдаты быстро нашли путь к винным погребам.
Тем временем царицу настигла весть о еще одном несчастье. Могила Распутина оказалась разорена революционерами. Что ж! В глазах Александры Федоровны поругание останков ее Друга только укрепит силу старца на Небесах.
9 марта императорский поезд прибыл на вокзал Царского Села. Не успел Николай ступить ногою на платформу, как сопровождавшие его многочисленные офицеры бросились врассыпную, словно зайцы, со страхом оглядываясь по сторонам, – очевидно, из боязни быть узнанными. Сопровождавшие бывшего царя члены Думы передали его из рук в руки новому коменданту. Но ворота дворцовой решетки на запоре. Часовые отказываются пропустить при-ехавших без приказа офицера службы. Наконец таковой появился. «Кто там?» – спросил он. «Николай Романов!» – прорычал часовой. «Открыть ворота бывшему царю!»… Проходя по дворцовым покоям, царь шагал мимо толп насмехающихся солдат; о том, чтобы обнажать голову при его появлении, теперь не могло быть и речи… Первое, куда он направился, была детская, где его ожидала Александра Федоровна. «Maman, бледная, постаревшая, с огромными, широко раскрытыми блестящими глазами, сидела в кресле, – вспоминала Анна Вырубова. – Рядом с нею была Ольга. Снаружи – охранник. У двери – охранник. Лица людей странные: жестокие, издевательские. Ожидали papa. Он явился и низко склонил голову, задыхаясь от рыданий. Maman подошла к нему и прошептала по-русски: „Прости меня, Николай“. И он, словно извиняясь перед стражами, робко обнял ее и ответил сквозь слезы: „Это я, я сам во всем виноват“, – вспоминала Анна Вырубова.» (Франц.).
Вокруг соединившейся в царскосельских покоях четы не осталось больше никого, кроме немногих преданных друзей. Анна Вырубова по приказу властей была взята под арест и увезена прочь. Но еще оставались на месте обер-гофмейстерина Зизи Нарышкина, обер-гофмаршал граф Бенкендорф, преданные Алексею наставники, мосье Жильяр и мистер Гиббс, врач Евгений Боткин да несколько человек из прислуги. Каков же был странный контраст между этими камер-лакеями в белых гетрах и с начищенными пуговицами и расхристанными, неопрятными, нечесаными солдатами, расхаживавшими по залам, надвинув картуз на уши, луская семечки и выплевывая шелуху на ковры. Жильяру приходилось вмешиваться, чтобы не позволять им слишком часто заглядывать в комнату Алексея, куда они совали свой нос просто ради праздного любопытства. Но что более всего ошарашило ребенка, так это предательство «дядьки» – матроса Деревенко, [280] который пестовал его десять лет подряд – носил на руках, как мог, утешал в часы недуга, порою разминал ему больные коленки… И вот теперь, после отречения Николая, Деревенко стал обращаться с наследником с нарочитой суровостью. «Я увидела матроса Деревенко, который, развалившись на кресле, приказывал Наследнику подать ему то то, то другое. Алексей Николаевич с грустными и удивленными глазками бегал, исполняя его приказания». [281] Вскоре Деревенко покинул дворец; зато другой матрос по фамилии Нагорный, привязанный к Алексею, остался, выказывая мальчику ненарушимую преданность.
280
В разных источниках встречаются разночтения: Деревенко и Деревенько. (Прим. ред.)
281
Фрейлина Ее Величества… С. 208.
Согласно распорядку, установленному Временным правительством, семья отрекшегося императора не имела права общаться с внешним миром. Переписка перлюстрировалась. Каждый предмет, который пленники получали с воли, подвергался тщательному исследованию: тюбики с зубной пастой выдавливались, в банки с вареньем солдаты залезали пальцами, а плитки шоколада пробовались на зуб, прежде чем передавались тем, кому они были предназначены.
Огражденная часть парка была зарезервирована для прогулок «граждан Романовых» под постоянным наблюдением солдат. Эти солдаты подчинялись полковнику Кобылинскому – эсеру со стажем, но полному внимания к своему бывшему монарху. Надзор за внутренней жизнью был поручен другому военному – полковнику Коровиченко, перешедшему на сторону народного дела. Оба находились в подчинении у министра юстиции – Александра Керенского, единственного социалиста, взятого в состав Временного правительства. Этот 36-летний присяжный поверенный обладал сложной, темной, сверхчувствительной и нервной натурой. Превосходный оратор, Керенский испытывал легкое опьянение, когда обращался к толпе. Как истинный патриот, он стоял за продолжение войны на стороне союзников до победного конца. Враг самодержавия, он все же мечтал видеть себя покровителем царской семьи. Человек левых взглядов, он тем не менее опасался влияния большевиков и искал способы упредить их.