Николай Костомаров

Главацкий М.

В форме проекта был составлен устав такого общества, главными условиями которого были свобода вероисповедания и свобода развития национальностей. Говорилось, что такое общество ни в коем случае не должно включать в своей деятельности что-нибудь имеющее хотя бы тень возмущения против господствующего общественного порядка и установленных правил жизни властью. Изучение славянских языков и литературы ставилось первым делом в образовании.

Товарищи Костомарова по Славянскому обществу, искренне увлекшись идеей такого общества, решили и самому обществу дать название «Общество Кирилла и Мефодия, славянских апостолов». «Мысль об основании общества вскоре была забыта, после того как я, оправившись от болезни, стал ездить в гимназию на должность и с приездом ко мне мамы на постоянное жительство нанял другую квартиру; но мысль славянского единения и славянской федерации глубоко оставалась у нас как заветная в жизни».

Однажды на Рождественские святки

в Киев приехал старинный знакомый Н. Костомарова, бывший некогда студент Харьковского университета Н. Савич, помещик Гадячского уезда. Он ехал в Париж. В первый день Рождества они пошли с ним в гости к Н. Гулаку, который проживал в Старом городе, в доме священника Андреевской церкви. Кроме него гостем Гулака был Тарас Шевченко. Разговоры коснулись славянской темы; естественно, заговорили и о заветной идее будущей федерации славянских народов. Шевченко, как водится, высказывался не совсем цензурным языком, говоря о существующем строе. Они разговаривали, не стесняясь и не подозревая, что их речи кто-нибудь мог подслушивать. Но за стеной, у того же священника, квартировал студент по фамилии петров; он слушал их беседу за стеной и на другой же день, сошедшись с Гулаком, начал горячо поддерживать идею славянской федерации и притворился великим поборником славянского единения. Гулак имел неосторожность со своей стороны открыть ему общие черты этого общества. Это только и нужно было петрову. Пытаясь выслужиться перед Тайной полицией, мечтая о карьере в жандармском ведомстве, он написал донос, через три месяца после которого и последовал арест. К тому времени Н. Костомаров написал небольшое сочинение о славянской федерации, которому старался придать звучание, близкое по слогу Библии. Сочинение это называлось «Закон Божий»; оно Гулаку очень понравилось, и он переписал его себе, а потом показал студенту петрову. В. Белозерского в то время уже не было в Киеве; он отправился в Полтаву учителем в кадетский корпус. У него была также копия этого сочинения.

Главные программные документы братства – «Книга бытия украинского народа» (написанная Костомаровым) и «устав» (составленный В. Белозерским, Н. Гулаком и Н. Костомаровым), а также подготовленные ими воззвания «Братья украинцы» и «Братья великороссияне и поляки». Они свидетельствуют о том, что братчики ставили целью перестроить тогдашнее общество на принципах христианского братства, равенства, свободы, справедливости, гармонии и т. д. путем реформ, направленных на ликвидацию крепостничества, провозглашение сословного равенства, гармоничного сосуществования народов и их национальных культур при широком культурном просвещении народа.

Члены Кирилло-Мефодиевского братства не были единодушны во взглядах на пути реализации своих идей, на выбор средств общественных преобразований. Их взгляды имели широкий спектр: от христианско-просветительского реформизма (Н. Костомаров) до социального радикализма (Н. Гулак).

В организационном плане общество не имело четкой структуры, и количество его членов по разным, часто довольно противоречивым, сведениям и интерпретациям, называется очень разное. Ибо сам Николай Иванович незадолго до своей кончины отмечал, что «тайного общества со всеми его атрибутами: выборами, председателем, секретарями, членскими взносами, отчетами – не существовало».

Таким образом, в интеллектуальном плане значительное влияние на деятельность братчиков имели идеи европейского романтизма, идеи панславизма и национального возрождения славянских народов.

НИКОЛАЙ КОСТОМАРОВ И ТАРАС ШЕВЧЕНКО

Когда Костомаров вместе со своей матерью проживал на Крещатике в доме Сухоставской, через несколько домов, на противоположной стороне, в гостинице квартировал Тарас Григорьевич Шевченко, приехавший тогда из Петербурга в Киев с намерением найти себе должность. «Около месяца я знал, что напротив меня живет знаменитый украинский поэт, но как-то не выпадала возможность встретиться с ним, а я был слишком занят, дорожил временем и день за днем откладывал начало нашего знакомства. В апреле, после пасхи, не помню теперь, кто из моих знакомых пришел ко мне с Тарасом Григорьевичем. С первого раза произвел он на меня такое приятное впечатление, что достаточно было поговорить с этим человеком час, чтобы подружиться с ним и почувствовать к нему сердечную привязанность».

Это был период наибольшего подъема таланта Шевченко, апогей его духовной силы. Костомаров с ним виделся часто, восхищался его произведениями, из которых многие еще были неизданными. Тарас Григорьевич давал читать ему их в рукописях.

«Я всегда очень ценил у Шевченко разумного малоросса-простолюдина: его простодушие в сочетании с проницательностью, его благодушный юмор и неунывающее веселье, перемешанные с грустью, его идеализм с практической рассудительностью, его готовность самоотверженно любить вместе с тонким умением отличать искренность от лицемерия… Этого было достаточно для того, чтобы я полюбил тогда же Шевченко. В другой раз, через несколько

дней после первого свидания, Шевченко посетил меня снова, и мы сидели в саду, который был у дома Сухоставской. Был прекрасный весенний день, цвели пышным цветом вишни и сливы, начинала расцветать сирень, завязывались цветочные бутоны на яблонях и грушах, пели птицы, – никогда не забуду этого дня. Шевченко принес с собой в кармане несшитой тетради свои нигде еще не напечатанные стихи, читал их, довел меня до полного восторга и оставил свои произведения у меня».

Не только поэтическое творчество Т. Шевченко содействовало их сближению, но и общий взгляд на идею о славянском единении. Впоследствии Н. И. Костомаров вспоминал, что «муза Шевченко раздирала завесу народной жизни», и ему было «и страшно, и сладко, и больно, и упоительно заглянуть туда». Н. И. Костомаров увидел в Тарасе Григорьевиче поэта для всего «сельского народа», поэта «общерусского», потому что он – «возвеститель народных дум, представитель народной воли, истолкователь народного чувства». «Не поймут и не оценят Т. Г. Шевченко только те, – подчеркивал ученый, – которые не доросли до свободы от предрассудков сословности, национальности и воспитания, кто смотрит на народ в лорнет», ибо Шевченко «поет так, как народ еще не пел, но как он запоет за Шевченко». «Такой поэт, как Шевченко, – писал Н. И. Костомаров уже после его смерти, – есть не только живописец народного быта, не только воспеватель народного чувства, народных деяний – он народный вождь, зовущий народ к новой жизни, пророк, и его стихотворения проникнуты общечеловеческими интересами».

От Шевченко трудно было добиться воспоминаний о его детстве, проведенном среди крепостных крестьян. Он ни перед кем не стеснялся своего происхождения, но не любил говорить о нем, и многое из того, о чем он рассказывал, высказывалось всегда с недомолвками: так, например, он рассказывал, как он был в Варшаве во время восстания 1830 года и как революционное правительство вывело его с другими русскими, дав ему денег тогдашними революционными ассигнациями; однако по какому поводу он попал в Варшаву – этого не говорил; также не слышал Костомаров от него подробностей, каким образом он оказался после того в Академии художеств. Об обстоятельствах освобождения его из крепостничества тоже Николай не слышал. «Однажды я спросил у него, есть правда в анекдоте, который рассказывают о нем, что якобы один знатный господин нанял его нарисовать свой портрет, и когда после того нарисованный портрет ему не понравился, Шевченко сменил на портрете костюм и продал его в цирюльню на вывеску; господин, узнав об этом, обратился к владельцу Шевченко, который находился в то время в Петербурге, и купил Шевченко за большие деньги. Шевченко заявил мне, что ничего подобного не было и что этот старый, затасканный анекдот давно уже распространен среди публики и кем-то приспособлен совершенно произвольно к нему, Шевченко. Он почему-то считал в деле своего освобождения своими благотворителями Брюллова и поэта Жуковского; последнего, однако, он не очень ценил за дух многих его произведений. Несмотря на пламенную преданность народу, у Шевченко в беседах со мной не было видно той злобы к поработителям-помещикам, что не раз проявлялась в его произведениях, наоборот, он дышал любовью, желанием примирения различных национальных и социальных недоразумений, мечтал об общей свободе и братстве всех народов. Недостаток образования заметен был у него, но это всегда компенсировалось свежим и богатым природным умом, так что разговор с Шевченко никогда не мог вызвать скуки и был чрезвычайно приятным: он умел уместно шутить, утешить собеседников веселыми рассказами и почти никогда в обществе знакомых не проявлял того меланхолического настроения, которым проникнуты многие его стихи».

Его мечтой, подчеркивал Н. И. Костомаров, было освобождение простого народа «от помещичьего гнета». И потому, отмечал впоследствии Н. И. Костомаров, когда о существовании Кирилло-Мефодиевского общества он сообщил Т. Г. Шевченко, поэт тотчас же изъявил готовность пристать к нему.

Ненависть к крепостничеству, желание послужить просвещению простого народа, идея единения славян были мотивами, объединяющими Н. Костомарова и Т. Шевченко не только лично, но и на ниве общественной деятельности.

Когда в июне 1846 года Костомаров был избран на кафедру русской истории университета, прочитав пробную лекцию на заданную тему, Тарас Григорьевич был первым, с кем он поделился своей радостью. «Выходя из университета, на пустыре, отделявшем тогда университет от Старого города, я встретил Тараса Григорьевича; мы пошли с ним вдвоем городом, и Шевченко, выразив мне свою радость по поводу того, что радовало меня тогда, запел песню про казака, который обвенчался с девушкой, не зная, что эта девушка была его сестра, и затем оба превратились в двухцветный цветок, по-малорусски „брат-и-сестра“, а по-русски „Иван-да-Марья“. Мимо нас проходили прохожие, но Шевченко, не обращая внимания на то, что происходило вокруг, выводил свою песню чуть ли не во все горло. Это был пароксизм странности, что напоминало давних запорожцев».