Николай Крючков. Русский характер
Шрифт:
– А что, – поинтересовался Крючков, – есть у нее на примете и Борька с Ванькой?
– Я к примеру, – смутился Володька. – А был бы штамп в паспорте – совсем другое дело.
– И была бы она вроде клейменой овцы? Так, что ли? Вот здесь притормози, – Крючков положил рядом с собой на сиденье пятерку, – я приехал. – И, выходя из машины, обернулся: – Запомни, Володенька: волк и меченых овец крадет… если баран безрогий. – Вздохнул и вышел из машины.
Через несколько дней произошла новая встреча. Как-то Николай Афанасьевич вышел из своего подъезда, и его окликнули:
– Батя,
Это был Володька. Он подошел к Крючкову и сунул ему в нагрудный карман пятерку.
– Это вы зря тогда оставили, – сказал. – Если б ребята узнали, что я с вас деньги взял, они б меня отвалтузили. А насчет барана безрогого помните? Так теперь я рогатый.
– А-а, дошло? – обрадовался Николай Афанасьевич.
– Не-е, вы меня не так поняли: это она сама мне рога наставила. – Володька помолчал и смущенно пожал плечами. – Только зачем они мне теперь? Она ведь, стерва, все равно ушла… Поехали?
– Поехали, брат, – кивнул Крючков и добавил: – Только ведь и мой совет тебе был безрогий. Не обиделся?
– Об чем речь, Батя! – Володька открыл переднюю дверцу и пригласил: – Прошу.
В Одессе снимали фильм, в котором должен был участвовать Крючков. Но Николая Афанасьевича задержали в Москве, он приехал только на третьи сутки и сразу же приступил к работе. После съемок на площадку не пришел, а будто вкатился почти круглый толстячок средних лет, в светлой клетчатой тройке, с котелком на голове и золотозубой улыбкой от уха до уха. Не хватало только тросточки для завершения портрета опереточного героя. Он помахал всем пухленькой ладошкой, обнялся с оператором, и Николай Афанасьевич понял, что этот одессит со всеми уже знаком.
Между тем оператор подвел аборигена к Крючкову и представил:
– Знакомьтесь, Николай Афанасьевич, – знаменитый одесский поэт Борис Яковлевич Кац. Местная, так сказать, достопримечательность. Советую воспользоваться его услугами.
– Да что вы все объясняете Николаю Афанасьевичу! – прервал его одессит. – Он без вас знает, кто такой Боря Кац. И у нас наверняка уйма общих знакомых: композитор Сигизмунд Кац – мой дядя, поэт Коля Доризо – мой лучший друг, дядя Миша Зощенко качал меня на своей ноге, когда я был еще маленький…
– А дядя Саша Пушкин? – серьезно спросил Крючков. – Он ведь тоже был здесь у вас.
– О! – обрадовался поэт. – Хорошо, что напомнили! Александру Сергеевичу мой предок пошил отличный сюртук, который потом испоганил великосветский шкода сволочь Дантес. Потом этот сюртук Пушкин завещал Далю, который назвал его «выползиной» – это когда змея меняет кожу. Ну об этом вы уже знаете без меня… – Во время монолога Кац неотрывно смотрел Крючкову в рот и, наконец, не выдержав, спросил: – Николай Афанасьевич, а кто вам сочинил такой шикарный протез?
Крючков изобразил голливудскую улыбку и провел по зубам ногтем.
– Это сочинил мне тоже Кац, только московский.
– Я так и знал! – хлопнул в ладошки поэт. – Это мой шурин Сеня. Вы только открыли рот, таки я сразу понял – это
– Нигде, – подтвердил Крючков, – ни в плечах, ни под мышками. В самую пору.
Кац оценил шутку и рассмеялся.
– Дорогой вы наш Николай Афанасьевич, – сказал он, – я хочу познакомить вас с нашим легендарным городом. Уверяю вас, вы в него впишитесь как свой. Вот так, в гриме, и пойдем, чтобы вас не узнали: две знаменитости сразу – это даже для Одессы слишком.
Крючков не стал возражать, и они пошли: экстравагантный поэт и артист с приклеенными усами, в морском кителе и в надвинутой на лоб капитанской фуражке с крабом. На Крючкова никто не обращал внимания, зато каждый второй или третий кланялся Кацу, или пожимал ему руку, или похлопывал по плечу. Иногда ограничивались короткими репликами:
– Ну и как? – спрашивал Кац.
– Вы гений, Борис Яковлевич!
– Что-то не так?
– Ну что вы – сплошная поэзия!
Николай Афанасьевич очень любил поэзию и знал современных поэтов, но, как ни вспоминал, фамилию Кац среди них так и не вспомнил. А между тем Кац сиял от удовольствия.
– Ах, эта слава! – ворковал он. – Она бежит впереди нас. Конечно, приятно, но утомляет. А вас?
– Слава изменчива, – пожал плечами Николай Афанасьевич, сбросил китель и снял фуражку. – Что-то жарко стало.
– Душновато, – вздохнул Борис Яковлевич, снял с головы котелок и не мог не заметить, что улыбаются и кивают уже не ему, а его спутнику. Кац обернулся и увидел, что с лица Крючкова исчезли усы, и артист сразу стал узнаваем. – Ах, неблагодарные людишки! – воскликнул он с притворным негодованием. – Теперь я им покажу свои зубы! – И оскалил золотозубый рот.
– А что это, поэт, вы все толкуете про зубы? – не понял Крючков.
– Ну вот, и вы тоже! – улыбнулся Кац. – Когда я вижу что-то хорошо сделанное, я всегда говорю: «Сплошная поэзия!» Вот меня и прозвали Поэтом. Но я тоже не абы как: я лучший стоматолог всех времен и народов! Без меня половина одесситов до сих пор жевала бы только манную кашу. Вот неблагодарные людишки!.. Не спорю, артист – это тоже хорошо, но, скажите честно, кто бы вас выпустил на экран, если б не мой шурин Сеня? А-а, то-то и оно!
Они засмеялись, ударили по рукам и перешли на «ты».
Эту историю рассказал мне давным-давно прекрасный поэт Николай Доризо, который действительно был другом Каца, лучшего стоматолога всех времен и народов.
Крючков отличался необычайной аккуратностью, точностью. По нему можно было сверять часы. Артист Борис Токарев вспоминал:
– Вот выезжаем мы на гастроли. Бежим на вокзал, задыхаемся, последние минуты до отхода поезда, наконец вбегаем в вагон и в изнеможении падаем на лавку. Слава богу, успели. А Афанасьич сидит уже в купе за столиком в пижаме, в домашних тапочках, и все у него уже культурно порезано и разложено – готов к чаепитию. Думаю, как только подают состав, он садится одним из первых, если не первый.