Николай Островский
Шрифт:
Кропотливая работа продолжалась изо дня в день, в три смены. Он прерывал ее лишь для того, чтобы поесть, познакомиться с текущей почтой, прослушать газеты, последние известия по радио.
25 ноября открылся Чрезвычайный VIII съезд Советов. Товарищ Сталин делал свой исторический доклад о проекте Конституции Союза ССР. Островский пригласил к себе в комнату всех членов семьи, работников «штаба». Несколько раз он проверял, хорошо ли настроен приемник. Попросил придвинуть поближе к приемнику свою кровать.
Он был возбужден.
Когда радио донесло гул оваций, которыми съезд встретил вождя, лицо Островского залучилось чудесным внутренним светом. Всем своим существом он перенесся
Короткими восхищенными репликами откликался он на сталинские слова. В разделе «Буржуазная критика проекта Конституции» товарищ Сталин, бичуя наших врагов и высмеивая их, упомянул героев Салтыкова-Щедрина и гоголевскую Пелагею. Островский произнес с восторгом:
— Вот так бы нам, писателям, знать литературу и уметь ее применять в жизни.
Впечатление от доклада товарища Сталина было столь огромно, что Островский возвращался к нему неоднократно и говорил, что наша художественная литература в долгу перед народом, что она должна в бессмертных образах запечатлеть великую хартию социализма.
5 декабря праздновался День Сталинской Конституции. Колонны демонстрантов двигались по улице Горького, мимо квартиры Островского, вниз на Красную площадь. Он слышал рокот многоголосой толпы, радостные песни, бодрые звуки оркестров и тоже участвовал в народном празднестве.
— Я прохожу сейчас по Красной площади, — сказал он, — мимо ленинского мавзолея и вижу Сталина на трибуне.
Он пережил это и потому мог так сказать.
Душевный подъем проявился в работе. 11 декабря в 12 часов ночи — за четыре дня до назначенного срока! — он закончил редактуру последней страницы.
Островский сообщал матери в Сочи:
«Сегодня я закончил все работы над первым томом «Рожденные бурей». Данное мной Центральному Комитету комсомола слово — закончить книгу к 15 декабря — я выполнил. Весь этот месяц я работал в «три смены». В этот период я замучил до крайности всех моих секретарей, лишил их выходных дней, заставил их работать с утра и до глубокой ночи. Бедные девушки! Не знаю, как они обо мне думают, но я с ними поступал бессовестно. Сейчас это позади. Я устал безмерно. Но зато книга закончена и через три недели выйдет из печати в «Роман-газете» тиражом в полтораста тысяч экземпляров, потом в нескольких издательствах общей суммой около полумиллиона экземпляров».
В том же письме он заклеймил Андрэ Жида, выпустившего за границей пасквильную книжонку «Возвращение из России». Островский писал:
«И кто бы мог подумать, мама, что он сделает так подло и нечестно! Пусть будет этому старому человеку стыдно за свой поступок. Он обманул не только нас [119] , но и весь наш могучий народ».
Николай Алексеевич делился своими ближайшими планами:
«Сейчас я буду отдыхать целый месяц. Работать буду немного, если, конечно, утерплю. Характер-то ведь у нас с тобой, мама, одинаков. Но все же отдохну: буду читать, слушать музыку и спать побольше, — а то шесть часов сна — мало».
119
Андрэ Жид посетил Островского 8 августа 1936 года. Он подарил ему свою книгу «Путешествие в Конго» с лицемерно-дружеской надписью и на прощанье поцеловал больного писателя иудиным поцелуем. В своей клеветнической книжонке Андрэ Жид причислил Островского к «лику святых», он представил его страстотерпцем и мучеником. Узнав об этом, Ромэн Роллан писал:
«Андрэ Жид, который посетил его (Островского.—С. Т.) и отдал ему дань почтительного восхищения не сумел ни увидеть, ни
Он интересовался: в порядке ли у нее радиоприемник? Слушала ли она доклад товарища Сталина?
«Ты мне прости, родная, за то, что я не писал тебе эти недели, но я никогда тебя не забываю. Береги себя и будь бодра. Зимние месяцы пройдут скоро, и, вместе с весной, я опять вернусь к тебе. Крепко жму твои руки, честные, рабочие руки, и нежно обнимаю».
Островский хотел после отдыха приступить к работе над второй частью «Рожденных бурей». В специальной папке находились конспекты изученных им материалов, отдельные наброски. Он стремился закончить весь роман (вторую и третью части) к двадцатилетию Октября — меньше, чем за год.
Но письмо к матери — последнее из написанного им.
15 декабря — в день, когда Островскому принесли постановление ЦК ВЛКСМ о предоставлении ему месячного отпуска, — разразился последний и губительный для его жизни приступ — прохождение почечных камней, осложненное отравлением организма желчью.
Он позвонил по телефону в редакцию «Комсомольской правды» и спросил:
— Держится ли Мадрид?
Франкистско-фашистские орды осаждали тогда испанскую столицу.
Узнав, что Мадрид держится, он восхищенно произнес:
— Молодцы ребята! Значит, и мне нужно держаться.
И тут же с грустью добавил:
— А меня, кажется, громят…
Он уподобил себя осажденному Мадриду. Фашисты и смерть — синонимы.
Нужно было держаться.
— Не горюйте, друзья мои, я не сдамся и на этот раз, — утешал он близких. — Я еще не могу умереть — ведь я должен вывести из беды мою молодежь, я не могу оставить их в руках легионеров.
Смерть «ходила где-то близко вокруг дома», в котором находились Андрий Птаха, Раймонд, Леон, Олеся, Сарра, пытаясь «найти щель, чтобы войти сюда». Островский стоял на страже их жизни, искал выхода из беды. Но смерть атаковала теперь его самого; она нашла щель и уже проникла в его дом.
— Будем биться до последнего! — яростно кричал в охотничьем доме Андрий Птаха.
До последнего бился Островский.
Но болезнь наступала с таким чудовищным ожесточением, что его ослабевший, переутомленный напряженной работой последних лет организм не в силах был уже сопротивляться.
Все старания врачей остановить приступ не увенчались успехом. Он умирал.
Умирал так же мужественно, как жил.
21 декабря, оставшись наедине с медицинской сестрой, Островский спросил;
— Долго вы работаете сестрой?
— Двадцать шесть лет.
— Вам, вероятно, приходилось видеть много тяжелого за время вашей работы?
— Да, тяжелого я, конечно, видела много.
— Ну вот и я, — сказал Островский, — я тоже ничем вас не порадую.
Женщина с трудом сдержала слезы. Она попыталась утешить его:
— Что вы, Николай Алексеевич! Я уверена, что через несколько дней вы меня, несомненно, порадуете, вам станет лучше.
— Нет, нет, — ответил он ей, — я слишком хорошо сознаю свое состояние, я твердо знаю, что я вас больше ничем не порадую… А жаль! Еще только один год мне надо было прожить, чтобы закончить работу. У меня еще так много незаконченной работы осталось… Я знаю, что от меня еще многого ждет комсомол.