Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы
Шрифт:
Статья произвела сенсацию и скорее навредила Гоголю, чем превознесла его: она дала обильную пищу для шуток: недоброжелатели Гоголя могли лишний раз прокричать о том, как друзья захваливают своего кумира, как они искусственно муссируют его славу. И не только недоброжелатели, но даже и расположенные к Гоголю лица должны были быть неприятно поражены этим славословием. «Описания в поэме Гоголя живы, комические черты мастерски схвачены, характеры обрисованы чрезвычайно удачно, – писал о „Мертвых душах“ критик „Сына отечества“. – Гоголь – талант необыкновенный, но его захвалили, и он, упоенный похвалами, теперь не видит уже своих недостатков. Он переходит границу вкуса, краски его бывают грязны, слог небрежен, он слишком много говорит о себе и своей поэме». Но как же ему и не говорить, если его провозглашают Гомером? «А ведь все последователи покойного, туманной памяти немецкого философа Гегеля, все „гегелисты“ непременно и „гоголисты“» [305] .
305
Сын
Статья Аксакова очень рассердила и Белинского, который посвятил ей несколько страниц в «Отечественных записках» [306] . Не называя автора по имени, Белинский наговорил ему колкостей, впрочем, на первый раз довольно безобидных. Он иронически отнесся к сближению Гоголя и Гомера, несколько преувеличив это сопоставление сравнительно с тем, как оно было высказано у Аксакова. А главное – полемизируя не столько с истолкователем Гоголя, сколько с московским патриотом, он заступился – и совершенно правильно – за честь униженных западных гениев. «Мерилом при сравнении одного поэта с другим должно быть содержание, – писал Белинский. – Только содержание делает поэта мировым – высшая точка, зенит поэтической славы. Мировой поэт не может не быть великим поэтом; но великий поэт еще может и не быть мировым поэтом. Где, укажите нам, где веет, в созданиях Гоголя, этот всемирно-исторический дух, это равно общее для всех народов и веков содержание? Скажите нам, что бы сталось с любым созданием Гоголя, если б оно было переведено на французский, немецкий или английский язык? Где же права Гоголя стоять наряду с Гомером и Шекспиром? Знаете ли, что мы сказали бы на ушко всем умозрителям: когда развернешь Гомера, Шекспира, Байрона, Гёте или Шиллера, так делается как-то неловко при воспоминании о наших Гомерах, Шекспирах, Байронах и проч… И однако ж мы сами считаем Гоголя великим поэтом, а его „Мертвые души“ – великим произведением. Но Гоголь – великий русский поэт, не более; „Мертвые души“ его – тоже только для России и в России могут иметь бесконечно великое значение».
306
Отечественные записки. 1842. Т. XXIII, № 8.
«Было время, когда на Руси никто не хотел верить, чтоб русский ум, русский язык могли на что-нибудь годиться: теперь настало другое время, когда нам уже нипочем и Гомеры, и Шекспиры, и Байроны, потому что мы успели уже позавестись своими – или чужих становим в шеренги, словно солдат, заставляем их маршировать и справа, и слева, и взад, и вперед, благо бедняжки молчат и повинуются нашему гусиному перу и тряпичной бумаге»…
«Юность не хочет и знать этого. Чуть взбредет ей в голову какая-нибудь недоконченная мечта – тотчас ее на бумагу, с тем наивным убеждением, что эта мечта – аксиома, что миру открыта великая истина, которой не хотят признать только невежды и завистники».
Аксаков обиделся этими словами и отвечал Белинскому в «Москвитянине» [307] . Ничего нового не сказал он в этом ответе, повторил все свои положения, упрекнул Белинского в умышленном искажении его слов и мимоходом сказал ему также несколько колкостей. Белинский в долгу не остался и на вторую статью Аксакова ответил довольно длинной филиппикой [308] . И в этой второй своей статье он также имел в виду не столько Гоголя, сколько Аксакова и его разбушевавшийся патриотизм.
307
Москвитянин. 1842. Т. V, № 9, с. 220–229.
308
Отечественные записки. 1842. Т. XXV, № 11 (статья Белинского «Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя „Мертвые души“»).
Оставляя в стороне этот спор западника и славянофила, – спор, который не стоит в прямой связи с интересующим нас вопросом, отметим те важные поправки, которые Белинский внес в свою оценку творчества Гоголя. Они касаются его взгляда на дальнейшую оценку творчества Гоголя. Они касаются его взгляда на дальнейшую судьбу поэмы и на тот патриотический пафос, который критику сначала так понравился. Белинский имел теперь время освободиться от первого чарующего впечатления и задуматься над очень серьезным вопросом: а не повредит ли этот патриотический пафос правдивому изображению русской жизни? И не осилит ли в Гоголе романтик-патриот художника-бытописателя?
Кто знает, как раскроется содержание «Мертвых душ»? – спрашивает в своей статье Аксаков. «Именно так: „кто знает это?“, повторяем и мы, – отвечал Белинский. – Глубоко уважая великий талант Гоголя, страстно любя его гениальные создания, мы в то же время отвечаем и ручаемся только за то, что уже написано им; а насчет того, что он еще напишет, мы можем сказать только: кто знает? Много, слишком много обещано (Гоголем в лирических страницах, которые он вставил в свою поэму), обещано
Великая правда заключалась в этих словах Белинского: он предугадал всю душевную трагедию Гоголя. Со свойственной ему зоркостью критического взгляда он предвидел то время, когда страсть к обобщению житейских явлений заглушит в Гоголе его умение рисовать эти явления без прикрас, когда желание философствовать о жизни затуманит ясность взгляда художника и потому понизит общественную стоимость его произведений. И Белинский решился предупредить Гоголя о грозящей ему опасности. «Главная сила Гоголя, – писал он, – заключается в непосредственном творчестве, но эта сила, в свою очередь, много вредит Гоголю. Она, так сказать, отводит ему глаза от идей и нравственных вопросов, которыми кипит современность, и заставляет его преимущественно устремлять внимание на факты и довольствоваться объективным их изображением. Надо желать, чтобы преобладание рефлексии постепенно усиливалось в нем, хотя бы насчет акта творчества».
Слова Белинского как будто противоречат тому, что он сейчас говорил о пафосе поэта, но это противоречие кажущееся. Белинский выражал лишь пожелание, чтобы Гоголь, не отступая от правды русской жизни, отнесся бы к этой действительности с большей «рефлексией», т. е. более критически, с меньшей непосредственностью, с более сознательным обличением. Понимая и чувствуя, что Гоголь вовсе не боевая натура, что он романтик, который мечту и желаемое способен всегда принять за действительное и настоящее, Белинский с тревогой думал о том, что скажет теперь, после первой части «Мертвых душ», его любимый писатель; и Белинский в заключение своей статьи обратился к русской критике с воззванием, чтобы она помогла художнику выполнить его трудную задачу. «Истинная критика „Мертвых душ“, – говорил он, – должна состоять не в восторженных криках о Гомере и Шекспире, об акте творчества, о тройке, – нет, истинная критика должна раскрыть пафос поэмы, который состоит в противоречии общественных форм русской жизни с ее глубоким субстанциальным началом, доселе еще таинственным, доселе еще не открывшимся собственному сознанию и неуловимым ни для какого определения», т. е. истинная критика должна показать, как не совпадают факты русской реальной жизни с теми надеждами, которые дозволительно питать, когда думаешь о многих хороших сторонах русского ума и сердца.
В длинном ряде статей Белинский хотел нам дать образец такой истинной критики – но ограничился только намеком. Но этот намек среди всего, что тогда говорилось о Гоголе, был, пожалуй, самой ценной мыслью.
К числу лучших статей, писанных по поводу «Мертвых душ», должна быть отнесена и статья Н. М. «Голос из провинции о поэме Гоголя „Похождения Чичикова или Мертвые души“», напечатанная в тех же «Отечественных записках» [309] . Статья выделялась серьезностью своего взгляда одновременно и на художественную, и общественную стоимость поэмы. Автор обнаруживал большую начитанность и тонкий эстетический вкус. Ссылками на мысли об эстетике Платона, Аристотеля, Тассо, Горация, Цицерона, Квинтилиана, Лонгина, Лабрюэра, Бэйля, Шиллера, Жан-Поля, вплоть до Виктора Гюго, пытался критик обосновать свое суждение о красоте и жизненности творчества Гоголя. Он разбирал поэму Гоголя в отношении к ее содержанию, форме и идее, указывал на гармоническое сочетание в «Мертвых душах» всех этих трех сторон всякого художественного произведения и выносил полное оправдание нашему писателю как художнику, «произведение которого не есть только верная картина жизни, скопированная в камер-обскуру, а представление жизни как идеи в возможности настолько, сколько поэт проникнут ею как идеей в действительности».
309
Отечественные записки. 1843. Т. XXVII, отд. V, с. 27–28.
Если такие философские тонкости, в которые автор охотно в своей статье пускался, и были малоубедительны для большинства читателей, то иные, не столь общие мысли, высказанные в той же статье, были всем доступны, и читатель мог не без пользы ознакомиться с ними. Это были те страницы, на которых критик, оставляя в стороне вопрос о художественном выполнении поэмы, говорил о ее значении для русской жизни. Он констатировал прежде всего, что в далекой провинции поэма Гоголя в лучшем кругу читателей принята с самым искренним участием. Как она понята одним из лучших читателей – это должна была показать сама статья.