Никон
Шрифт:
— У двери оставь, разберусь. А что для себя привезли, к печи несите. Пусть молодайка к печи станет да и приготовит, а я покушаю с вами. У меня какая еда? Попался вчера в петлю заяц, а они летом все в бегах да в делах, больше поту, чем жиру.
Пятой с сомнением поглядел на Любашу.
— Бабушка! Госпожа-то — дворянка. Ей, может, и не управиться у печи-то. Непривычно, чай. Я уж сам сварю.
— Управится! — сказала строго Лесовуха. — Тебе — другое дело. Лошадь привел — оно и хорошо. Поди сруби пару дубов, подгнил нижний венец в избе. Заменить пора, да некому. А вас, мужиков,
Никто поперечного слова Лесовухе не сказал. Выслушали урок, и всякий принялся за свое дело.
Три дня Лазорев горох разбирал с Лесовухой.
Вечером третьего дня колдунья спросила Любашу, которая, стоя у печи, готовила ужин:
— Давно ли твой петушок на курочку напрыгивал?
Любаша покраснела до слез, но колдунья ногой топнула:
— Для дела спрашиваю!
— Думать про грешное забыли! Постимся да молимся.
— Ну и дурни. То и есть жизнь — пока хочется… А теперь слезы свои дурацкие утри да слушай. Хочешь, чтоб муж мужем был, сделай все, как я скажу. Лекарство мое от любых болезней — верное.
Береза светила им издали, высокая, белая.
— Как свеча, — сказал Андрей.
Любашу била дрожь, и она молчала.
Тропинка обогнула черные заросли можжевельника, и они сразу очутились на берегу затаившегося озера. Любаше чудилось, что всякий куст и всякая былинка высматривают их, идущих совершить чародейство.
Вдруг потянуло совсем еще летним, теплым ветром, по озеру побежала мелкая рябь, и только что взошедшая огромная луна растеклась, как желток по сковороде.
Бесшумно пролетела сова.
— Тебя, наверное, за мышь приняла, — сказал Андрей. — Уж больно ты тихая нынче.
Любаша взяла мужа за руку. Ей было страшно, а ему нет. Светло, тропинка приметная.
— Вон и камень! — увидел Андрей.
Камень, словно глыба белого льда, так и не растаявшего за лето, выпирал из земли.
— Молчи! — шепнула Любаша. — Теперь молчи!
Она сняла башмачки и встала на камень. Подняла правую руку, показывая луне, потом левую, сложила ладони лодочкой, подождала, пока в них наберется достаточно лунного света, и умылась. Распустила волосы, покружилась, чтоб каждый волосок обмакнулся в струи лунных неощущаемых вод. Зажмурилась, развязала на ощупь тесемочки на груди, скинула платье. Рубашки на ней не было. И стояла она, как береза, вся в лунном свете и сама светилась.
— О луна-пособница! Как я наполнена тобою, твоим совершенством, твоей крепостью, так и раб Божий Андрей пусть будет полон твоим совершенством и крепостью, а если мало будет, то и от меня пусть к нему перейдет, перельется, перекатится…
Андрей тоже знал, что ему делать. Разделся донага, встал на камень рядом с женою, и она — серебряная — брала от луны и от себя, прикасаясь ко всем частям тела, и «отдавала» мужу. Андрей никогда еще не видел голой женщины. Как чумы, страшились обнаженного тела. Упаси боже лечь в постель, не натянувши рубахи до пят!
Смотрел Андрей на жену, и горячо было в голове.
«Пропал! Совсем пропал — не отмолить
Но что-то не было ему боязно, что-то ему радостно было.
Господи! Да вот же она, красота из-под семи печатей. В геенну — так в геенну! А не познать такой красоты — значит саму жизнь свою обмануть.
И когда она сказала: «И это возьми!» — он схватил ее, унес на траву, где лежала их одежда, и любил, как молодой.
А за деревьями стояла каменной бабою Лесовуха. Смотрела на любящих, как солнце смотрит на гон зверей и зверушек, — пусть больше будет всего на земле, пусть пребывает!
Вернувшись от Лесовухи, Андрей еще с неделю ходил пить святую воду. И за всю неделю ни разу не брякнулся без памяти.
Полковник уже собрался было в обратную дорогу, но Савва и Малах упросили еще недельку повременить — погулять на свадьбе у Саввы и Енафы. Любаша согласилась, ей хотелось перед отъездом еще раз побывать у Лесовухи, отблагодарить по-настоящему и лекарством каким на будущее запастись.
Уже брагу заварили, уже двух поросят зарезали, чтоб накоптить к свадьбе окороков, как нежданно-негаданно в понедельник поутру прибыл в Рыженькую патриарший боярин князь Мещерский. Привез патриаршью грамоту, а в той грамоте было сказано: он-де, святейший патриарх, по обещанию Богородице, будет ставить два новых монастыря и на строительство тех монастырей велено князю Мещерскому, патриаршему боярину, набрать из монастырских крестьян столько людей, сколько надобно, а кто будет перечить князю, того нещадно бить кнутом и везти в новые монастыри силою.
Первым, на кого указал князь Мещерский, был Савва.
— Я — свободный человек! — возразил колодезник. — Я в крестьянской крепости не состою.
— Был свободный человек, — ответил князь, — но по Уложению великого государя всякий, женившийся на крепостной, сам переходит в крепость.
— Да как же так! — заступился за Савву Лазорев. — Князь, я тебе жизнь спас, а он — мне. Я его сызмальства знаю. Свободный он человек.
Князь Мещерский, однако, полковника не дослушал, отвернулся.
— Ну, держись, князек! — вскипел Лазорев. — Жаль, что нет со мною моих драгун… А ты, Савва, не печалуйся. Не перечь этому дьяволу — он ведь и засечет по самодурству, не дрогнет. Я царю о тебе скажу.
В тот же день из Рыженькой ушло два обоза: Лазорев уехал в Москву, переселенцы — на Валдай. Вместе с Саввой, с Енафой и еще с тремя семействами пошли на новые земли Пятой и немые, Авива с Незваном. Авива с Незваном своей волей пошли, чтоб не потерять на широкой земле бедного Саввушку.
— Вот тебе и сыграли свадьбу, — говорил Малах, шагая рядом с телегой Саввы и Енафы. — Вот тебе и святейший патриарх!
Енафа тихо плакала: принесла она в приданое суженому — рабство.
С измайловских хлебных полей урожай сняли невеселый: на посев да разве что с голоду не помереть. Алексей Михайлович приуныл, а легши опочивать, не заснул.
Измайловские земли добрые, а коли случился неурожай при хорошей погоде у хороших, работящих мужиков, стало быть, на нем грех, на хозяине. Ему Господь не послал счастья! Ему указует!