Никто, кроме нас!
Шрифт:
– А помнишь, что ты сказал? – засмеялась Елена. – Брови поднял и говоришь: «Впервые слышу, что милиция идет на свист»… Я о тебе потом часто вспоминала.
– А я о тебе нет, – сказал надсотник.
Женщина хмыкнула:
– Честно, по крайней мере.
– Как есть… А где твой муж? Я видел фото на серванте.
– Он погиб в начале лета. Был ополченцем, – ответила Елена.
– А сын? – продолжал спрашивать надсотник, глядя в потолок, на котором проявились рассветные тени.
– Откуда ты про это-то знаешь?
– Что в доме есть мальчишка – видно сразу.
– Да… Он пионер. Никогда не думала, что еще услышу это слово.
– Сколько
– Двенадцать. Зовут Димка.
– Как? – Верещагин привстал.
В голосе Елены прозвучало удивление:
– Дмитрий… Что с тобой?
– Нет, ничего, – офицер опустил голову на подушку. – Так.
– А у тебя есть дети? – помолчав, спросила женщина.
– Нет. Никого.
– Ты же рассказывал, что у тебя есть девушка. Тогда рассказывал, я еще удивилась и даже обиделась – вот нахал…
– Нет. Уже тогда не было.
– Бросила? Или ты бросил?
– Она погибла, – надсотник закинул здоровую руку под голову. – А чем ты занимаешься… в смысле – сейчас?
– Я работаю в школе. Недавно открылась снова… в подвале. Рисование преподаю.
– Значит, сбылась твоя мечта?
– Не совсем. Я хотела стать художником… А ты кем был?
– Учителем… Светает. Лен, я пойду.
Встав и запахнувшись в халат, женщина села в кресло и молча смотрела в окно, за которым и правда начинался солнечный рассвет – будто вернулось лето. Неподалеку били пушки – «бум-бум-бум», надоедливо и привычно. Надсотник одевался – неловко, одной рукой. И думал, что она могла бы помочь, и что он зря сюда пришел – какой-то идиотский выверт, фокус памяти (или времени?), когда он за разрушенным памятником Петру Первому вдруг в вечернем сумраке увидел целую лестницу спуска и улицу за ней – совершенно такую же, как не то что до войны – вообще как тогда, в 91-м…
Он вышел молча. И женщина не повернулась в кресле…
…На самом пороге надсотник столкнулся – буквально лицом к лицу – с ойкнувшим мальчишкой, который отшатнулся назад, увидев выходящего мужчину. Но, различив форму и погоны, тут же подтянулся и лихо отдал салют.
Отдав в ответ честь, Верещагин быстро окинул взглядом паренька. Довольно высокий, в полувоенной форме (перешитой из натовской) со знаками различия звеньевого отряда имени Героев Обороны, под курткой – красный галстук. Мальчишка был русый, сероглазый, и Верещагин, опустив руку после приветствия, сказал – сам не зная, зачем, может быть, чтобы рассеять чувство неловкости (Димка глядел на него удивленно, что было, в общем-то, закономерно, словно спрашивая: «Дядя, а что вы тут делаете?»):
– Я знакомый твоей мамы, – и начал спускаться по ступенькам.
Мальчишка сказал вслед – без удивления, радостно скорее:
– А я вас узнал… сразу… почти сразу.
Надсотник удивился. Его фото было, конечно, в «Русском знамени», и не раз. Но таких, как он, офицеров были десятки. И их фото тоже печатали, так с чего мальчишка запомнил именно его?
– Откуда? – спросил Верещагин, оборачиваясь.
– А у мамы есть ваш портрет, – сообщил мальчишка спокойно.
Елена все еще сидела в кресле и удивленно подняла голову, когда надсотник вошел в зал – тяжело дышащий, словно после долгого бега. Из прихожей раздался голос сына: «Ма, я пришел!» – но женщина сейчас этого не слышала, потому что Верещагин спросил:
– Где он? Покажи.
– Что показать? – спросила она устало, поднялась.
– Портрет, – ответил офицер, не сводя с нее глаз.
Длинноволосый
– Это я, – сказал Верещагин, ощупью садясь в кресло. – Да, это я.
– Я рисовала по памяти, – сказала Елена. – Через год.
– Муж… видел?
– Да. Но он был не ревнивый, и потом… это же смешно было – ревновать к мальчишке. Я сказала, что это мой знакомый. Со школьных времен. И он больше не спрашивал.
– Лена, – сказал Верещагин, вставая. – Послушай… я голодный. У тебя ничего нет поесть?
Он хотел добавить, что потом занесет паек. Но не стал.
Несколько секунд женщина молчала. Потом кивнула и вышла.
Какое-то время офицер смотрел на портрет. Потом обернулся, почувствовав присутствие в комнате человека.
Мальчишка Димка – босиком, в спортивных трусах и рубашке, на которой по-прежнему был повязан галстук – стоял в дверях. Не меньше полуминуты мальчишка и офицер смотрели друг другу в глаза.
– Послушай… – сказал Верещагин. – Ты не думай. Я не навязываюсь тебе в отцы… – Лицо мальчишки дрогнуло. – Просто… можно я буду приходить… иногда? Не только к маме. К тебе тоже. Можно?
Димка молчал долго. Слышно было, как на кухне что-то постукивает и звякает. Потом, глядя на портрет, он тихо ответил:
– Приходите… ладно.
Командир 9-й интернациональной роты капитан Киров был смущен, как школьник, застуканный за списыванием. Он даже смотрел в пол, чтобы не встречаться взглядом с генералом Ромашовым. А тот, глядя на болгарина, продолжал говорить:
– Ну, так у вас рота или гайдуцкая чета под романтическим названием типа «Црвена смрт»?
– Рота, – голосом примерного школьника, осознавшего ошибку, ответил капитан.
– Да что вы говорите?! – нехорошо восхитился генерал-лейтенант. – Второго сентября, – он пододвинул к себе листок, – боец вашей роты Хадитуды Купи-оглы… что это?! – Ромашов побагровел и грохнул ладонью по столу так, что запищал будильник на электронных часах, и генерал отключил его. – Это что?!
– Богом клянусь, его зовут Хадитуды Купи-оглы, и он помак [8] , – горячо заверил Киров. Болгарский акцент делал его речь подкупающе мягкой.
– Да? – недоверчиво проворчал генерал. – Ладно… ну так вот, этот Купи-оглы затеял с казаками религиозный диспут о пользе обрезания. У вас что, рота или медресе?
– Да у меня мусульман-то всего трое! – возмутился Киров. – И закончилось же все благополучно, ведь так, товарищ генерал?
– Если исключить то, что он залез, спасаясь от оппонентов, на остатки билайновской вышки около Дома культуры имени Девятого января и оттуда призывал правоверных – на той стороне – покинуть ряды сторонников джаханнама и переходить в ряды войска праведников, результатом чего был пятиминутный обстрел из минометов, – заметил Ромашов.
8
Этнические болгары, во времена владычества османов принявшие мусульманство суннитского толка.