Никто, кроме нас!
Шрифт:
«Ра-та-та-та!» – сказала гитара, и я вздохнула, кладя голову на плечо Светке. Вот сейчас…
Лишь маховое перо в привагонном ветре дрожало еле,Дрожало почти вплотную к моим слипающимся глазам,И я, засыпая, слышал: «Мели, Емеля, – твоя неделя,Ты сделай свою работу, парень, а дальше я справлюсь сам.Мели ее, эту смесь из иллюзии, небыли, снов и были,Чтоб, в клочья порвав экраны, чернее сажи и черта злей,Лихой паровоз Люмьеров ворвался в зал и пошел навылет,РазбрызгиваяИ припев поддержали голоса еще нескольких мальчишек:
Я верю: ищущий да обрящет,Не просто верю, я знаю наверняка!Возьми мой адрес, пиши мне чаще,Смешная девочка с маяка…Возьми мой адрес, пиши мне чаще,Смешная девочка с маяка…А тот, кто тебе поможет, уже проявляется – видишь, вон он,Почти что материален, пусть черно-белый, но как живой,С матом и песняками, подобно гоплиту у Марафона,Несется он вниз по склону, вращая оглоблю над головой.Сейчас… сейчас… Я подняла голову и смотрела на Тимку, не отрываясь.
А свиньи летят в Австралию, свиньи гордятся собою – что ты!В планах машина, вилла, яхта, случка и опорос.Свиньи летят в Австралию – свинонесущие самолеты,Рыгая от содержимого, отрываются от полос.Яхта, конечно, плюс; минус – свинья рождается старой,Мечты у нее свиные, вся пошлая жизнь ее – попсня,А вслед, набирая скорость, взлетает ястреб из Амазара.Я сделал свою работу. Дальше он справится без меня.А припев теперь пели вообще все.
Я верю: ищущий да обрящет,Не просто верю, я знаю наверняка!Возьми мой адрес, пиши мне чаще,Смешная девочка с маяка…Возьми мой адрес, пиши мне чаще,Смешная девочка с маяка… [23]«Я верю: ищущий да обрящет!» – повторила я и перекрестилась. Конечно, это не молитва. Но кто сказал, что молитвы – это то, чему учат в церкви? Я вспомнила крестик Кольки – каменный, неровный, который он нашел на нашей станичной взлетке. Что же, он был не настоящий, потому что его не освятили в церкви? Чушь…
23
Песня О. Медведева «Амазарский ястреб».
Я хотела еще подумать о Кольке. Но не успела.
– Ребята! – крикнул, появляясь на пороге, Колькин брат Сашка – ну, Кольки Радько, нашего командира – как всегда, резкий и непредсказуемый. – Ребята, пленные!
На него посмотрели, как на сумасшедшего. Ну, пленные, чего орать, да еще с таким чокнутым лицом? Но Сашка и правда заорал – еще громче:
– Да ребята же! Американцы пленные!..
…Их было много. Наверное, не меньше сотни, и они шли во всю дорогу, без строя, под охраной верховых терцев. Мы, как высыпали из кунга, так и замерли толпой, дыша друг другу в затылки и недоуменно глядя на происходящее.
И
Я смотрела жадно, так жадно, как пьют в жару холодную воду. Смотрела и не могла «напиться».
Они были рослые, могучие, намного здоровей большинства наших казаков. Даже молодые совсем – накачанные. Но форма без ремней, снаряжения и оружия казалась какой-то мешковатой. Да и сами они шли тяжело, загребая здоровенными ботинками пыльную дорогу, не поднимая глаз – редко-редко кто осмеливался вскинуть голову, да и у тех я видела на лицах только отчетливый, неприкрытый страх. И мне не верилось… не верилось, что вот именно эти люди, именно они бомбили, убивали, жгли нас походя, как мы морим тараканов или мух – чтобы не мешали под руками… Скольких наших они убили? Я различила несколько оливковых комбинезонов летчиков. Сколько домов они сожгли? Может быть, тут, в этой молчаливой, устало шаркающей ногами колонне, были те, из-за кого в нашу станицу пришли почти сто похоронок? Я металась взглядом, словно можно было прочесть на их опущенных лицах какие-то следы, знаки, указатели злодейства. Но видела только страх и усталость.
И пожилой терский урядник, приостановив рядом с нами белого коня, усмехнулся и бросил, кивнув в сторону пленных и закуривая трофейную сигарету:
– Не все волку брать – берут и волка. Так-то, летунки вы наши родные… – и, тронув круп коня нагайкой, унесся в голову колонны.
А колонна шаркала, шаркала… И я вдруг ощутила странное желание – чтобы они ушли. Нет, не чтобы их отдали мне и я их убила (как я мечтала много раз, когда уже не оставалось сил плакать в подушку). Нет, понимаете? Нет.
Чтобы они поскорее ушли. И чтобы я о них забыла.
Чтобы все о них забыли. Как забывают дурной сон, которому никогда не сбыться.
Не было ненависти. Были гадливость и презрение.
По-моему, то же самое ощущали все, кто стоял вдоль той дороги. Пленные шли сквозь молчание, как сквозь строй.
Колонна уже почти прошла, когда вдруг заплакал Димка.
Мы все сразу повернулись к нему – почти с испугом: что это он?! А он плакал и смеялся, это было странно и даже страшновато. Слезы текли у него по щекам, в улыбающийся рот, и он смазывал их кубанкой.
– Карта… Помните?.. Карта… – бормотал он, всхлипывая и глядя на нас мокрыми счастливыми глазами. – Ну… карта же!!!
И тут я вспомнила. Как еще в начале лета к нам в станицу опустились листовки – то ли с самолета, то ли занесло ветром от разорвавшегося агитснаряда… Там была карта Кубани. Аккуратная, с названиями на английском и ярко расчерченными цветными «зонами ответственности». Что туркам, что американцам, что грузинам, что румынам… Тщательная цветная нарезка, на которой нам, русским, не оставалось места. Мы не столько ужаснулись, сколько возмутились: да как же так?! Вот же наша станица! Вот Ставрополь! Взяли они их?! Не взяли! Так по какому праву они раскрашивают нашу землю в свои цвета, пишут свои названия – вон, вместо Ставрополя – какая-то Аллахкала! Как они посмели?!
И вот они шли мимо нас – пленные мимо наступающих. И я подумала, что мы не будем раскрашивать их карты и отбирать их землю. Никогда Вашингтон не будет каким-нибудь Новым Ивановском. Зачем? Нам не нужна их земля. Я не хочу сжечь их семьи в отместку за наших детей и женщин. Даже сейчас – я не хочу.
Пусть их не будет на нашей земле. И все.
А Димка плакал и твердил:
– Карта… Взяли, да, взяли?!. Вот вам… карта… взяли!..
Колонна прошла. И я вздохнула с облегчением. Как будто очистился воздух.