Никто, кроме нас!
Шрифт:
Ну не могло же этого быть по-настоящему?
Знаете, когда я смог убедить себя, что это – по-настоящему? Когда, немного опомнившись, вспомнил, какие у атамана были глаза. Когда он прикреплял мне звезду.
Как у любого из нас после вылета. Только мы поспим – и все. А у него эта усталость наверное – навсегда.
– Мне известно, что двое из вас – в станичной больнице, – сказал Громов, когда наградил последнего. – Отсюда я отправлюсь к ним.
– Господин атаман, разрешите обратиться! –
Вот оно.
Вот когда я вернулся в реальность.
– Дальше? – атаман обернулся, поглядел вокруг. – А что дальше…
– Дальше-то мы как? – напряженным голосом спросил Колька. – Ну. Наша сотня.
– Повоевали, хватит… нам оставьте… – попытался пошутить Громов.
Но Колька вдруг крикнул:
– Тогда берите награды обратно! А нам разрешите воевать!
– Воевать!
– Забирайте награды!
– Что мы – за них воевали?!
– Сорок километров до линии!
– У меня вчера отца убили!
– Дядю!
– Брата!
– Воевать!!!
– Да вы ж не казаки! – замахал рукой Громов. Лицо его стало отчаянным.
– Верстайте! – отчаянно заорал Колька. – Верстайте нас всех!
– Верстайте!
– Да родителей-то пожалейте! – уже надсаживался Громов.
– ЭТИ придут – никого не пожалеют!
– Верстайте!
– Сынок! – крикнул кто-то, я не понял кто.
И не понял, чей голос в ответ прозвучал:
– Мама, молчи, не смей!
«Только бы моя ничего не крикнула», – подумал я.
Громов водил растерянными глазами. Потом кивнул молчащим старикам:
– Вы как, старики?
Я прикрыл глаза.
Если бы я мог – я бы заткнул уши.
Я знал их ответ.
– В бога веруешь? – спросил атаман.
Я кивнул и быстро ответил:
– Верую.
– Добре. Водку пьешь?
Я онемел. Что отвечать-то?! Вокруг раздались смешки и подначки:
– Да ты про что его спрашиваешь, атаман, ты его про молоко спроси!
– Ага, из сиськи еще…
– Отвечай по обычаю, – тихо сказал Громов. В его глазах был какой-то теплый свет, и я, придя в себя, отчеканил лихо:
– Пью!
– Перекрестись.
Я выполнил требование.
– «Отче наш» читаешь?
– Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое… – начал я, с ужасом сообразив, что знаю еще только одну строчку, – но Громов махнул рукой:
– Будет… Значит, так. Быть тебе, Николай Сергеев Реузов, казаком станицы Упорной войска Кубанского.
Опустившись на колено, я поцеловал станичный стяг. Встал. Вернулся в строй.
Когда принимали Витьку Фалька, кто-то сказал: «Немец, вы чего?!» – и я понял вдруг, что ко всему этому относятся серьезно. Витька побледнел. Но Громов повысил голос.
– А скажи, старики, – обратился
– Крещеный немец именем Иван! – отозвался тут же Игорь Николаевич, стукнув палкой в землю. – Витька на работу злой, наш, казак!
– И воевать хорош!
– Пленных с пулеметом голыми руками взял! – закричали отовсюду.
Громов кивнул:
– Ну и дело.
Солнце пекло. А мы стояли, и снова, снова повторялся этот обряд. С каждым повторением становилось казаком больше. Я не ощущал ничего возвышенного, все напоминало конвейер. Но никакого протеста это у меня не вызывало. Когда идет война и с конвейера сходят танки – никто не смотрит, чтобы на них ровненько легла краска. Главное, чтобы танки были. Чтобы было чем заменить сгоревшие…
Я думал о себе, как о танке. Как о машине. Не как о живом человеке. Еще три месяца назад я бы просто не понял, попытайся мне кто-то объяснить такую позицию. А теперь – сам дошел. Своим умом.
Отдельная «Крылатая сотня» была оформлена, так сказать, официально. В заключение Громов сказал, что в самое ближайшее время мы будем оснащены «по полной». Правда, он не стал объяснять, что имел в виду, а мы не спрашивали – и так уж много чего натворили, так сказать.
Нас поздравляли и, кажется, снова фотографировали, уже по отдельности. Потом кого-то потащили к машинам. А я разыскал маму, и мы пошли домой. Дашка было мотнулась следом, но я еле заметно покачал головой – и она тут же исчезла, послав мне воздушный поцелуй.
Мы шли молча. Я нес новенькую кубанку в руке.
– Что же ты наделал, Коля… – тихо сказала мать. – Что же ты натворил…
– Я не сделал ничего, чего не надо было делать, мама, – твердо ответил я. – Только то, что был должен.
Она остановилась. Посмотрела на меня – так, как смотрела до войны, когда я что-нибудь вытворял и не хотел признать вины. Но… но сейчас я не отвел глаз.
Опустила глаза мама.
– Пойдем домой, – я взял ее под руку. – Пойдем, ма?
Витя Новицкий
Витя Новицкий жил в городе Новороссийске, в доме на Октябрьской площади. Этот старинный дом-башня нравился Вите. Из окон его квартиры хорошо была видна не только площадь, но и школа, в которой он учился, отсюда открывался вид на окрестные улицы.
Мальчик рано осиротел. Своих родителей не помнил. Его приютила семья Михаила Ивановича Новицкого, в которой было еще двое детей.
Витя очень любил свой город, Черное море, пионерский отряд.
…Шел июль 1941 года. Фронт был далеко. Но в Новороссийске уже многое напоминало о войне. Приемный отец Вити ушел на фронт. Вестей от него не было. Мать, Мария Петровна, стала строже и молчаливее. Витя старался во всем ей помогать.