Никто не умрет
Шрифт:
На кухне было тихо и темно. Телефоны мамы и d"aw "ati лежали рядышком, вроде так же, как я их и оставил, выключенные и спокойные. Мамин был потеплей, но что из этого следовало?
— Бошки оторву, — пригрозил я, задрав голову.
Обладатели бошек трусливо отмолчались. Вот и дальше помалкивайте, подумал я — произносить было лениво, — собрал все телефоны, чтобы не бегать, и вернулся на диван. Теперь-то разденусь, твердо решил я, разложив мобилы по полу и на секундочку сунувшись между половинками сложенного одеяла. Сейчас. Вот сейчас прямо. Разденусь и сложу все аккуратненько, как на картинке.
Дилька засмеялась и закрыла картинку рукой. Я на такие провокации редко ведусь — придумала
— Ну покажи, ладно.
Дилька легла грудью на рисунок и уставилась на меня, улыбаясь еще радостней.
— Лошадь, что ли? — снисходительно предположил я. — Ты уже, не знаю, дивизию нарисованных гусар обеспечить можешь.
В голову влезло слово «yelm"a», [24] понятное, но никак не втыкаемое в ситуацию, обстановку и жизнь. И что-то творилось под Дилькиными руками. Уголок листа мерцал, как в небрежном мультике — бывают такие дурацкие, с понтом для продвинутых, а на самом деле некачественно нарисованные, так, что половины кадров не хватает, поэтому изображение трясется и переливается.
24
«Легкая конница» (др.-тюрк.).
— Ты мультик нарисовала, что ли? — спросил я, и собственный голос мне не понравился — глухой и чужой.
Дилька сверкнула очками и быстро откинулась на спинку стула.
— Откуда ты… — начал я и замолчал. В голове застучало.
На белом альбомном листе был не мультик, а обычная картинка — голубая фигурка на сером. Серое было дырявым, из небрежно расчирканного карандаша, а фигурку одновременно рисовали два человека: один настоящий художник, четкий такой, а другой с трудом челдабречка, который палка-палкаогуречик, накалякает. И продолжали рисовать, один поверх другого: шикарно сделанная штанина со швами и складками перекрывалась кривой оглоблей, а мохнатый из-за неумелых штрихов прямоугольник туловища становился тонким, гибким и таким знакомым, что горло перехватывало.
Голова у фигурки тоже была голубой и неявной. Но все равно выглядел рисунок невозможно круто.
— Дильк, ты когда так рисовать…
Дилька отодвинулась в теневую густоту так, что голова стала темным неразборчивым овалом с кружевом волос, выбившихся из косичек. А голова на рисунке стала отчетливой и вовсе не голубой. Рыжей она была, точно, рыжей — как я мог это забыть, жарко понял я, наклонившись, чтобы разглядеть черты лица — они ведь сейчас начнут проявляться. Наклониться я не смог, качнулся на месте, будто отскочил от растянутого целлофана. Удивился, отвлекся и прохлопал прояснение лица. Прояснение сползло ниже, как микроскопчик с подсветкой — у Ренатика был такой, быстро сломался, но узоры на деньгах и крылышках мухи мы рассмотрели подробно и в разных цветах. Тут цвета были не разные, а как из набора дешевой акварели: вокруг ясного этого пятна сероголубые, а в самом пятне уже не рыжие, а розовые. Шея, понял я, обмирая. Нет, она не может быть такой яркой, как… Как!
Шум в голове взлетел в медные облака и стал нестерпимо улюлюкающим. И я наконец все узнал и все понял. Даже успел заметить красный рукав, который Дилька поспешно убрала в тень. Но тут улюлюканье с хрустом разломило мне голову. Я застонал, выскочил из-под облаков, красной кофты и голубых складок — но не из-под звона.
И все забыл.
Сидел мокрый, комкая одеяло и озираясь, да пытался сообразить, что было. А что было-то? Темно было да тоскливо. Тускло светили цифры 02.15 на папином телефоне. И звук был тускло-заунывный, типа ослик на ежика в тумане присел. Знакомый звук и близкий.
Я
Я распахнул дверцу, уже вспомнив, что это за звук и кто ему за окном тихонько подпевает. Ну правильно. На полке надрывался, ерзая, прицепленный к ключам от машины брелок сигнализации. По стеклу машинки, нарисованной на экранчике брелока, размеренно стукал здоровенный топор. Под окном, соответственно, орала настоящая машина, которую папа так и не отогнал на стоянку.
Я выскочил на кухню — там окно было ближе, разглядел машину через стекло, распахнул форточку, высунулся в знобкий ветерок и разглядел повнимательней. Топора не было. Прочих инструментов нападения или посторонних людей тоже. Захотелось машинке поорать, она и не стала сдерживаться. Полным потрохом. Сейчас весь дом проснется и во двор выскочит. С натуральными топорами.
Я поспешно нажал среднюю из трех кнопок брелока, как папа показывал. Машина булькнула, мигнула и заткнулась. Топор с экранчика исчез. Я постоял, наслаждаясь тишиной и почти свежим воздухом, нагнанным по Волге северным ветром, озяб, прикрыл окно и пошел спать.
Выключил свет, снова зацепил макушкой горячую лампочку — ладно не обжегся и не разбил стекло костью-то, — лег, блаженно вытянулся, тут же скорчился от тянущей дрожи, рассыпанной по телу, — и сел. Сообразил: какая лампочка, откуда? Сроду у меня в комнате лампочки не было. Люстра была, вот она, как положено, забрана под самый потолок. С прыжка бы я ее достал кончиками пальцев, но не макушкой. И лампочки под плафонами, наглухо.
А вдруг это не лампочка, а кто-то под нее замаскированный мне на маковку спрыгнул? Я схватился за голову, ощупал темя, уши, шею, содрогаясь от того, что успел себе представить. Не было там никого и ничего.
Я лег, натянув одеяло до носа. Мама, папа, Дилька, возвращайтесь скорей. Пожалуйста. Свихнусь я тут без вас.
Я немножко попялился на картинки, которые рисовал по потолку далекий фонарь и голые ветки под окном. Голова и весь организм гудели от усталости, но спать я боялся. Опять приснится что-нибудь. Лучше подумаю о приятном. О море и о лете. Жара и лень который день. Одежда яркая, погода жаркая, сполохи жгучие, леса дремучие, и соловей скрипит, как коростель. Ta~n atar, sayriy tartar: «Tar-tar-tar». Tor! Tartis! Tiz bar, tatar! [25]
25
Рассвет придет, щебечет коростель: «Тар-тар-тар». Встань! Бейся! Быстрее, татарин! (тат., цитируются фрагменты стихотворения Габдуллы Тукая «Коростель щебечет»)
Я не сломал руку, не стукнул головой в стенку и не свалился с кровати — чудом удержал себя и сидел теперь, хрипло отдыхиваясь и покачиваясь. Бить акцентированную двойку, вымахивая из положения лежа, тем более из состояния полного покоя, вредно для равновесия и здоровья. Связки и мышцы ныли, пальцы дрожали, в ушах кувыркалось улюлюканье, в глазах плавали подсвеченные цифры 02.45. Я с трудом встал, взял ключи и побрел на кухню.
Форточку теперь я открывать не стал — и так видел, что нет никого возле машины. Нажал среднюю кнопку, дождался всхлипывающей вспышки и побрел обратно. Брелок в руке дернулся и заголосил — и за окном ему отчаянно ответила машина.