Никто не узнает. Разве вы не притворяетесь нормальными?
Шрифт:
Родители здесь не развозили детей по домам группами, не было игровых вечеринок. После школы дети расходились пешком и играли с теми, кого могли найти, слоняясь по коридорам жилых домов. Во время обеда в столовой говорили о войнах, о матерях, которые оставили детей бабушкам и больше не вернулись, об убитых двоюродных братьях. О своем отце я не рассказывала, потому что дала маме слово молчать. Впрочем, сомневаюсь, чтобы мои одноклассники меня поняли. Впервые в жизни я чувствовала, что, храня тайну, поступаю правильно. Со временем я стала своей среди этих
После моей неловкой попытки сделать нас одной счастливой семьей отношения между мамой и бабушкой не стали ни лучше, ни хуже. Они остались такими же: обязательства без особой благодарности. В конце концов, я поняла то, что пыталась объяснить мне мама: она не испытывала к бабушке тех чувств, какие испытывала я по отношению к ней, а бабушка не любила маму так, как мама любила меня.
Мама продолжала очищать и перевязывать бабушкину рану. И тут в конце июня позвонил отец. Я уже лежала в постели, но мама разбудила меня, отбросив челку с моего лица. Она всегда будила меня нежнее, чем папа, но гораздо менее эффективно.
– Ким, дорогая, – прошептала мама, – поднимайся.
Я села в постели. В комнате было темно, но света из коридора хватало, чтобы я увидела, что мама сидит рядом.
– Только что звонил папа.
Я еще не до конца проснулась и поняла маму не сразу.
– У нас был пожар, – сказала она.
Я же не молилась несколько месяцев! Я не просила Бога сжечь наш дом с того времени, как мы переехали к бабушке. В глубине души я надеялась, что мы можем остаться здесь, а папа будет приезжать пару раз в неделю – меня бы это вполне устроило.
– С папой все в порядке, – сказала мама.
Отец спал в своей спальне, когда все произошло, и ему пришлось выскакивать из дома через окно. Мои собаки погибли, и кошки тоже, и все птицы в Птичьей комнате. У Мисти должны были быть котята… Мне было очень грустно, но в то же время я злилась на себя… Бог все сделал неправильно! Он не должен был убивать моих зверюшек! Мне нужно было точнее формулировать свою просьбу.
Со временем я стала своей среди этих детей, живущих очень несчастливой жизнью.
Мама осталась у меня на всю ночь. Я плакала, она – нет. Ей не в чем было чувствовать себя виноватой.
Папа приехал рано утром. Когда я услышала, как он открывает дверь, то сразу же бросилась вниз и встретила его у порога. Он подхватил меня на руки.
– Привет, малышка, а что это ты не спишь? – папа был почти нормальным, и я подумала, что, может быть, его мигрени сгорели вместе с домом.
– Я не могу! Мне грустно.
– Ну, тогда хотя бы отдохни…
С этими словами он отнес меня в мою временную спальню и уложил в постель. Я сразу же заснула.
Проснувшись, я обнаружила рядом с собой Эбони, нашего черного коккер-спаниеля. Когда начался пожар, она спала рядом с отцом, и из всех животных ему удалось спасти только ее. Когда она была совсем маленькой и мы еще жили
Пожар не только убил моих зверюшек – из-за него я пропустила последний школьный день. У нас была намечена интересная экскурсия, но вместо этого пришлось ехать на место сгоревшего дома, чтобы встретиться с человеком из страховой компании. Два с половиной часа в дороге мы провели в полном молчании. Сказать нам было нечего.
– А вы верите в Бога? – спросила я.
Мама сказала, что не верит, потому что в Африке от голода умирают дети.
– В мире совершается столько всего ужасного, – сказала она, – что я не могу верить в бога, который позволяет невинным детям умирать от голода.
Я рассчитывала на другой ответ и стала ждать, что скажет папа. Он так много знал обо всем. Я была точно уверена, что он знает, есть Бог или нет. И папа, не отрывая взгляда от дороги, ответил:
– Я не получил никаких убедительных эмпирических доказательств, которые подтверждали или опровергали бы существование Бога.
Я хотела сказать им, что знаю правду: Бог есть – и я получила тому доказательство. Бог ответил на мою молитву. Но если бы я рассказала им об этом, они решили бы, что я плохая. Я хотела, чтобы наш дом сгорел, и он сгорел. Но ведь я просто хотела новый дом, чистый, не захламленный газетами, дом, где мы были бы нормальными и я приглашала бы к себе одноклассников с ночевкой.
Бог есть – и я получила тому доказательство. Я молилась, чтобы наш дом сгорел, и он сгорел.
Все эти духовные разговоры навели папу на мысли о сверхъестественном. Он не впервые заговаривал об этом, поэтому я привычно дала ему высказаться, периодически произнося «угу». А мысли мои были где-то далеко.
До этого момента я считала Бога кем-то вроде доброго джинна. Если молиться правильно, то твое желание исполнится. Я пожелала, чтобы случилось что-то плохое, и это случилось. Но я не могла избавиться от мысли, что мама была права: в этом мире есть дети, которым гораздо хуже, чем мне, и они наверняка тоже молились. Почему же Бог не услы шал их, но услышал меня?
Когда папины рассуждения о врожденной доброте человека подошли к концу, в машине снова воцарилось молчание. Это было хорошо, потому что у меня были вопросы, и я хотела получить на них ответы.
– Папа, а ты плакал?
– Нет, малыш, не плакал. Но это не означает, что мне не грустно.
– Мамочка, а ты плакала?
Мама не ответила. Папин монолог дал ей прекрасную возможность притвориться спящей. Я точно знала, что она не спит, потому что видела ее отражение в зеркале. Рот у нее был закрыт, а когда она засыпала, голова ее клонилась набок, а рот открывался.
Мне не хотелось заставлять родителей плакать. Это была моя вина. Я сожгла наш дом. Я убила всех наших зверюшек. Я должна была молиться правильно. Я должна была сказать Богу, чтобы он не убивал наших зверей.