Никто нигде
Шрифт:
Хотя у меня хлопанье в ладоши было непроизвольным тиком, частью синдрома Туретта, имело оно и эмоциональное содержание. Хлопанье в ладоши могло обозначать удовольствие. Оно также обозначало окончание одного события или действия и переход к другому. Кроме того, в ладоши я хлопала для того, чтобы вывести себя из состояния «сна наяву».
Способ потерять ощущение себя, чтобы расслабиться или справиться с тоской, возникающей оттого, что я не могла ощутить или выразить какие-либо чувства к тому, что делаю. В более сильном смысле это своего рода психическое «обезболивающее», позволяющее эмоционально облегчить пребывание в ловушке моего святилища-тюрьмы — Страха Открытости.
Я рвала бумагу в ярости, а кроме того, символически разрывала таким образом близость, которая мне угрожала. Символический акт отделения от других, призванный снизить страх. Часто я делала это, когда мне приходилось с кем-то прощаться — как будто мне требовалось предварительно разрушить близость символически, чтобы не чувствовать опустошенности и потери.
Стекло имело для меня большое значение: я часто клала предметы, на которые мне хотелось посмотреть, под стеклянные сосуды. Это отгораживало их от всего прочего, не позволяло им раствориться в бушующем море второстепенной информации, а также делало их разглядывание эмоционально безопасным — ведь они отделены от меня, находятся где-то «там», под стеклом. Разбивание стекла было эмоционально связано с этим контекстом. Символически я разбивала невидимую стену, отделяющую меня от остальных, а также, может быть, стену между сознанием и бессознательным.
Это связано с понятием красоты в простоте. Кроме того, это метод самогипноза, необходимый, когда надо успокоиться и расслабиться. Близость с тем или иным человеком я часто воспринимала через определенный предмет — даже независимо от того, был ли этот предмет в реальности как-то с ним связан. Голубой цвет всегда обозначал для меня тетю Линду, ярко-желтая позолоченная пуговица — одну подругу, осколок цветного стекла — реальную Кэрол, которую я встретила в парке, клетчатая «шотландка» — бабушку, и так далее. Эти связи я выводила из того, что предметы давали мне «ощущение» соответствующих людей. Кроме того, цвета и преломление света были игрушками для ребенка, в мире которого часто недоставало вещей и значений.
Так я проверяла, реальна ли я сама и другие люди. Поскольку я никого не воспринимала напрямую — все чувства, так сказать, задерживались на входе и проходили некий психический контроль — легко было усомниться в чьем-то существовании. Кроме того, делая то, что нельзя, я утверждала свое право быть личностью, а не воплощением чьих-то планов и не патологией; как ни парадоксально, безумные выходки становились для меня важными этапами выработки самосознания.
У меня это началось в полусознательном состоянии. На мой взгляд, это было подсознательное движение к самоосознанию и к «свободе быть». Делая это, я вырывалась из тисков чрезмерно жесткого самоконтроля — возвращала себе свободу именно в той области, где от нас так жестко требуют послушания и самоконтроля, где так легко возбудить в окружающих отвращение. В то же время я не выдерживала того, что я вынуждена подчиняться, но не получаю за это никакого эмоционального вознаграждения. Это был акт самоопределения, доказывающий, что я способна отказаться от самоконтроля в обмен на контроль над ожиданиями и реакциями окружающих. Уверенность в своей «свободе быть», которую обретаем мы благодаря этому действию, дает нам мужество продолжать свои попытки выйти в мир. Я прошла через это один раз — и в результате снова нашла в себе мужество выйти из аутистической отрешенности. Понятно, что родителям это пришлось не по душе; однако, должна сказать, для меня это был важный шаг вперед. Кроме того, этот способ позволяет символически сделать окружающее пространство частью «своего мира» — а это начало признания того мира, что существует за пределами нашего тела. От тела — к комнате. От комнаты — к дому. От дома — к улице. От улицы — к миру.
Такие, которые не угрожают пленить тебя или поглотить. Например, расчесывание волос или щекотка. Пощекотать предплечье — безопасное прикосновение, ведь это достаточно периферийная часть тела. Кроме того, это не столь личностное, не столь социально значимое прикосновение, как, например, к лицу. Поэтому для того, кто касается, оно имеет меньше социальной значимости. Волосы — тоже достаточно «отдаленная» часть тела. В сущности, прикосновение к волосам находится где-то на грани: ведь тот, чьих волос ты касаешься, напрямую этого не ощущает. Любые иные прикосновения
Несколько подсказок
Мой аутизм включает в себя Страх Открытости: поэтому лучший способ что-то мне дать — просто положить это рядом со мной, не ожидая ни отклика, ни благодарности. Когда от меня ждали отклика или благодарности, это отчуждало меня от того предмета, который должен вызвать такую реакцию.
Лучший способ что-то мне сообщить — громко говорить между собой обо мне или о ком-то, похожем на меня. Это поощряло меня как-то показать, что я слышу и понимаю: сказанное имеет отношение ко мне. Желательно было при этом не вступать в прямой контакт — смотреть, например, в окно. Однако этот прием сработает, лишь если у вашего собеседника уже есть способность к какому-то сотрудничеству. В этом случае ваше кажущееся «равнодушие» продемонстрирует понимание проблем ребенка, связанных с прямым контактом, и готовность с ними считаться. Более того: в таком режиме общения ребенок больше развивается как личность, потому что он сумел вступить в контакт с другим человеком и понять, что ему сказали, чем в роли пассивного объекта, которому навязывают информацию в неприемлемом для него темпе, да еще и в сочетании с прямым и зачастую эмоциональным взаимодействием. Научившись таким образом стабильно привлекать внимание ребенка, можно понемногу вводить методы объяснения вещей и явлений через их визуальное представление. Это можно назвать разговором через предметы или использованием визуальных символов; так или иначе, это позволяет общаться без особой физической дистанции, но с соблюдением дистанции психологической. Визуальная символика особенно важна при объяснении социальных отношений, направлений или абстрактных понятий.
Для получения удовольствия от физического контакта мне было совершенно необходимо, чтобы этот контакт произошел по моей инициативе — или, по крайней мере, с моего согласия. Даже очень маленьким детям необходимо каким-то образом дать понять, что у них есть выбор.
Когда другие люди ко мне не прикасались, я никогда не ощущала в этом пренебрежения или отторжения. Для меня это выглядело как понимание и уважение. Когда я подходила к человеку и садилась перед ним с расческой или клала руку ему на колени, чтобы он меня пощекотал, то чувствовала, что его отклик свободен и непринужден, что от меня ничего не требуется. Само осознание того, что я чего-то хочу, тут же делало желанный предмет для меня недоступным; это уменьшало и мою способность чувствовать, и мужество попробовать получить его.
Когда я говорила, очень важно для меня было знать, что меня слушают, а также, что слушатель понимает серьезность того, что я пытаюсь сказать или к чему подхожу окольными путями, и то, каких усилий это от меня требует. Для этого мне требовалось убедить собственное сознание в том, что ничего важного со мной не происходит.
Игру, символический жест, спокойное присутствие рядом, не глядя на меня, может быть, даже повторение моих действий в нескольких футах от меня и без всяких попыток обратиться ко мне напрямую — все это я восприняла бы как знак понимания того, что я пытаюсь сообщить, и это придало бы мне надежды и отваги.
Личное пространство и свобода — самое ценное, что я получала в жизни. Мне случалось делать немало опасных вещей, и люди ощущали мою изоляцию — но изоляция эта происходила не от того, что меня оставили на собственное усмотрение. Она проистекала из изоляции моего внутреннего мира; и только свобода и личное пространство, в котором я чувствовала себя в безопасности, давали мне смелость исследовать мир и, шаг за шагом, выходить из своего мира под стеклом.
Однако вот что хотелось бы подчеркнуть: мне совершенно не требовалось, чтобы меня любили до смерти, однако насилия (в отличие от наказаний — на мой взгляд, это совсем разные вещи) я никому рекомендовать не могу. Благодаря проблемам матери я получила столь необходимые мне одиночество и свободу; однако ее насилие никакой пользы мне не принесло. Насилие не имеет ничего общего с необходимым аутичному ребенку чувством безопасности и личного пространства, в которое никто не может вторгнуться. Та степень насилия, которая заставила меня изменить свое поведение, — были систематические и тяжелые избиения, опасные для ребенка, вредные и для самого насильника, того самого человека, в котором будет остро нуждаться ребенок, если когда-нибудь «выйдет в мир». Никогда и никому я этого не порекомендую. Однако если «мягкая любовь» не действует — попробуйте сочетать уважение с разумными, но четкими запретами и с «твердой любовью».