Никто
Шрифт:
— Как там? — спрашивали. — Темно?
— Нет, — отвечал он, — там сияет свет, какого мы на земле не знаем. Не дневной свет, но и не тьма ночная.
— Всегда?
— Там всё — всегда.
— Нет ни дня, ни ночи? Ни времен года?
— Там есть все одновременно.
— Как же это возможно?
— Не знаю.
— А те, кто там обретается, они-то знают?
— Что было спрашивать, если все равно не поймешь?
— А вода Леты?
— Это не вода.
— Опускал ты в нее руку?
— Я бы мог, как это часто делают, описать вам многие сражения, ратные подвиги, странствия и почти фантастические приключения, мог бы рассказать, что такое отвага и что такое страх, что есть верность и что — предательство, многое могу поведать я о делах человеческих, однако на то, о чем вы спрашиваете, я не в силах ответить. Нет слов.
И задумчиво прибавил:
— Я
11. Вопреки древней легенде, будто Одиссей случайно погиб на берегу Итаки от рук юного Телегона, сына своего от чародейки Цирцеи, — с незапамятных времен в сказаниях, основанных чаще на домыслах, чем на истинном знании, пытались связать преждевременную кончину удачливого победителя Илиона с его последним странствием, в которое он якобы пустился при невыясненных обстоятельствах, но скорее всего уже в пожилом возрасте, как если бы в предчувствии близящейся смерти его обуяла тоска по бурным приключениям прошедших лет.
События прославленные, однако взывающие к потомкам из глубины нераскрытых тайн, всегда манили, манят и ныне воображение поэтов. Если само существование, бытие наше, феномен жизни остается от века и, вероятно, пребудет навек тайной, то ее печать, естественно, оставляет на всем свой след. И в повседневной жизни нашей, подобно созвездиям небесным, указывающим в темноте дорогу путникам, особенно сильное излучение тайны исходит от немногих личностей и столь же немногочисленных событий, которые вследствие необычной комбинации загадочных элементов, заводят нас в запутанные и лишенные ясной перспективы лабиринты неведомого, заводят дальше и глубже, чем могли бы зайти миллионы других смертных. Так было и так будет всегда — полные значения, эти тайны, лишь в домыслах наших раскрываемые, бросают животворный сноп света на тайны менее значительные, и голос неминуемого, окончательного безмолвия звучит тогда особенно настойчиво, мрак озаряется слабым мерцанием — так светится жертвенный плод, развивающийся в недрах женского чрева.
При всем уважении и почтении к старинным преданиям, даже когда они принадлежат к области мифов, легенд и вымыслов, надо полагать, что ни одна из их тайн не окаменевает, но напротив, в ней постоянно пульсирует жизнь, и она способна менять форму, пока находятся люди достаточно страстные и беспокойные, чтобы заново ее открывать.
Данте, чье чувство справедливости следует измерять мерою его осведомленности, поместил Одиссея как участника в предательстве и разгроме Илиона в предпоследний, восьмой круг ада. Из пространного рассказа грешника мы узнаем, что, возвратясь на Итаку после многолетних странствий, он дома пробыл недолго, ибо рассказывает так:
Не возмогли смирить мой голод знойныйИзведать мира дальний кругозорИ все, чем дурны люди и достойны,И я в морской отважился простор,На малом судне выйдя одинокоС моей дружиной, верной с давних пор.Я видел оба берега, Моррокко,Испанию, край сардов, рубежиВсех островов, раскиданных широко.Уже мы были древние мужи,Войдя в пролив, в том дальнем месте света,Где Геркулес воздвиг свои межи,Чтобы пловец не преступал запрета… [4]4
Данте. Ад. Песнь XXVI, 97-109, перевод М. Лозинского. М., Наука, 1967, с. 118, 119.
Но хотя у божественного безумца из Флоренции Одиссей так строго осужден на вечные муки, он словно бы следовал заветам Колумба — побуждаемый жаждою знаний, он преступает устрашающую границу, выплывает в необозримые и неизведанные морские просторы, направляясь на юго-запад, и после пяти месяцев плавания, когда они увидели на горизонте огромную гору, — внезапный порыв ветра опрокинул их судно, которое погрузилось в «вечную пучину».
Действительно ли столь неясно обозначенная цель, едва названная потребность поисков знания выгнала Одиссея из дому, оторвала от близких, от царской власти и достатка,
Пожалуй, особенно чувствительные слои этой тайны затронул великий греческий поэт первой половины нашего века Константинос Кавафис в стихотворении «Итака»:
Если задумаешь ты до Итаки добраться,сам ты себе пожелай, чтобы плаванье длительным было,чтоб приключений в нем было побольше, чудесных событий.И не страшись лестригонов, ни злобных циклопов,ни Посейдона гневливого. Ты никогдаих на дороге своей, о поверь мне, не встретишь,если твой ум будет полон мыслей высоких,если и дух твой и тело, от зла удаляясь,пошлых стремлений добычей вовеки не станут.Ни лестригонов, ни злобных циклопов,ни Посейдона лютующего не увидишьты никогда, если в недрах своей же души их не прячешьи, сотворив их, твоя же душа пред тобой не поставит.Мы вправе предположить, что поэт имеет в виду не общеизвестное странствие Одиссея, начавшееся у стен побежденной и сожженной Трои, а путешествие, которое он мог бы — а возможно, даже должен был — совершить. Но что произойдет, если душа в этом странствии будет стремиться не столько к назначенной цели, сколько к очищению собственных тайников? Если пещера Полифема будет пуста, если морскую гладь не замутит мстительный Посейдон, а пленительная волшебница Цирцея окажется обычной смертной, беспомощной старухой, лишенной не только соблазнительных чар юности, но и чародейного жезла, а сын ее будет убогий и телом и духом? Запоет ли победную песнь о прекрасном мире и чудесных героях слепой, внезапно прозрев? Или скорее рухнет на колени и в отчаянии припадет лицом к праху земному? А может, случится что-либо иное?
Тут у нас ни в чем нет уверенности. Любые пророчества уступают в истинности первым беспомощным словам ребенка. Ответ, а вернее, тень ответа является редко, в виде озарения, и самая большая трудность — уловить этот проблеск. До сей поры мы ничего не знаем ни о последнем часе Одиссея, ни о тех многих часах, которые ему предшествовали. Правдивый рассказ о каждой жизни следует начинать, как бы стоя перед высокой стеной, или же, если угодно, у ее подножья. Что там, по другую сторону? И что такое наша песнь? Постепенное разрушение стены, удаление тяжелых кирпичей. Труд этот долгий, скучный, И столь опасный, что песнопевец порой умолкает, чтобы от неосторожного его движения не обрушились руины и не придавили его. . . . . . . . . . . . . .
12. Когда Одиссей, по причинам лишь ему одному известным, решил покинуть Итаку, дела у него самого и в его царстве обстояли примерно так:
гордость, причем гордость оскорбленная, не позволяла Одиссею искать сближения с сыном, добиваться согласия и готовности к уступкам. А впрочем, может быть, он знал, что в его отношениях с Телемахом речь идет уже не о недоразумении и не об уступках или попытках достичь согласия, но о внутреннем отчуждении? Может быть, он освободился от иллюзий, а возможно, их у него не было с самого начала, когда вскоре после внезапной смерти Пенелопы он понял, что его мир — это не мир его сына и что его столь богатый опыт, умноженный на громкую и широко распространившуюся славу, не пробуждают в юноше ни восхищения, ни желания подражать ему?