Нина Сагайдак

Мищенко Дмитрий Алексеевич

Вот только… как? Что можно сделать сегодня, сейчас, немедленно? Разве снова начать с листовок?.. А почему бы и нет? Ведь тогда листовка помогла ей найти друзей-подпольщиков — и Ольгу Осиповну, и Марию, и Володю. А сейчас перед ней лежит листовка, которую дал ей Володя. Где же листовки, которые они должны были расклеить той ночью вместе с Володей? Она готова сама расклеить их по всему городу! Пусть знают Володины убийцы, что здесь, на родине Щорса, их не боятся. Живые становятся на место павших и мстят за погибших… Нужно размножить полученную

от Володи листовку. Раньше всего сделать это…

Нина закрылась в комнате, достала бумагу, карандаш, села за стол и углубилась в работу.

Когда первый десяток листовок был готов, вдруг пришла мысль: «А почему, собственно, только наклеивать? Ведь листовки можно положить в конверты и опустить в почтовые ящики на дверях некоторых знакомых, особенно таких, которые наверняка разнесут по городу новости, прочитанные в листовке, расскажут соседям, друзьям… Это, кстати, можно сделать сейчас, не дожидаясь ночи».

Она решила сначала пойти в город, осмотреться, выбрать подходящую для этого дела улицу, а потом действовать. Оделась и собралась уходить.

— Поздно уже, вечереет, — возразила было Лидия Леопольдовна.

— Я ненадолго, бабуся. Спрошу только у подруги, когда назначен спектакль в клубе, да и назад.

Девушка вышла на крыльцо, секунду подумала и снова вернулась к себе в комнату. Ей показалось, что она излишне осторожна: ведь, идя на разведку, можно взять с собой несколько листовок. Это так просто: пройдется по улице, осмотрится и, если никого не будет, на обратном пути опустит листовки в ящики на дверях.

Конвертов у нее оказалось немного — всего три. Подумав, Нина решила адресовать их тем своим и маминым знакомым, чьи родственники были угнаны на работу в Германию.

Раньше всего, конечно, Груне Виноградовой. Этой женщине фашисты принесли так много горя. Пусть почитает и другим расскажет, что делается на свете. Быть может, ее утешит весть о том, что народ наш не складывает оружия, идет в леса и борется в партизанских отрядах. Она не из тех, кто промолчит, обязательно пойдет и расскажет соседям, родственникам, знакомым.

Прогулявшись по улице, Нина опустила конверты в три почтовых ящика, потом вернулась домой и сказала бабушке, что в клуб на концерт нужно идти сегодня же. Аккуратно уложила в объемистую сумку свой балетный костюм, под него листовки и маленькую баночку клея с кисточкой.

В клубе она поговорила с девчатами, с Тиной Яковлевной и, когда стемнело, сослалась на усталость и пошла домой. Никто не провожал ее — все были заняты в концерте.

За час Нина обошла Почтовую и Базарную улицы, подошла даже совсем близко к базару, потом повернула к кладбищу. Быстро и ловко, мазнув клеем уголки, она прикрепила листовки к заборам и вернулась домой, никого не встретив по дороге.

Бабушка еще не спала.

— Почему ты так скоро вернулась? Я ждала тебя часам к одиннадцати.

— А я, бабуся, сразу же после первого отделения концерта отправилась домой. Лучше пораньше лягу спать.

—

Вот и хорошо, моя девонька. Давай поешь и ложись. Сон после болезни — великое лекарство.

Нина охотно поела вареной картошки, попила чай. Слушая воркотню бабушки, она как-то смутно улавливала смысл ее слов. Странным казалось, что она не испытывает ни страха, ни волнения. Ее начала одолевать сонливость. Не противясь ей, Нина разделась, забралась под одеяло, с наслаждением вытянулась и мгновенно заснула.

На другой день она решила написать еще десяток листовок. Ей не терпелось тотчас же заняться этим. Но отвлекли домашние дела: нужно было помочь бабушке по хозяйству, наносить дров и воды, затопить печь, убрать комнаты, готовить еду, мыть посуду. Домашние хлопоты заняли почти весь день. Странным и необычным было и то, что, беспрерывно работая, она не ощущала усталости. Наоборот, непрестанная работа облегчала ноющую тяжесть в сердце.

Покормив детей, Нина хотела пойти к себе в комнату и взяться за листовки, но в это время в наружную дверь на крылечке кто-то постучал. Нина вышла в сени, подошла к двери, быстро настежь распахнула ее, как это делают перед желанным гостем, но, открыв, застыла на месте: на крыльце стояли два немца в форме офицеров гестапо. Один из них, высокий, тощий блондин, близоруко щурился, другой, низенький, коренастый крепыш, стоял чуть-чуть позади.

— Вы балерина Нина Сагайдак? — спросил один из немцев, когда они вошли в комнату и сели на предложенные стулья.

— Какая я балерина… — смутилась девушка, — просто танцую.

— Мы видели, — отозвался высокий, — фрейлейн прекрасно танцует. Очень красиво.

Второй заговорил на какой-то малопонятной смеси из немецких и украинских слов.

— О-о, у фрейлейн прекрасная библиотека!

Немцы подошли к этажерке и, не спрашивая разрешения, начали перелистывать книжки, бросая их после просмотра на пол.

Затем высокий что-то сказал второму гестаповцу, и тот, подойдя к кровати Нины, быстро сдернул одеяло и простыню, аккуратно прощупал подушки и матрац, свалил все в кучу на пол. Потом тщательно простучал стены комнаты, сорвал застекленные фотографии отца Нины и учащихся, сделанные, когда Нина была еще в пятом классе. Кряхтя, стал срывать с них подклейку, чтобы отделить стекло от фотографии, но в это время его окликнул высокий. Он держал в поднятой руке вытянутую из книги листовку, которую накануне Володя Янченко передал Нине.

Вдвоем гестаповцы стали рассматривать листовку.

— Она! — коротко бросил высокий.

— Да? Это очень хорошо, — ответил другой.

— Итак, милая фрейлейн балерина Сагайдак, — снова заговорил высокий, — я вижу, что вы занимаетесь не только танцами.

Нина молчала.

— Где еще имеются у вас такие же листовки? Вам стоит сказать об этом, чтобы не пришлось переворачивать весь дом. Подумайте, какие неудобства это повлечет для вашей бабушки и ее младших внуков.