Нити судеб человеческих. Часть 3. Золотая печать
Шрифт:
Прибыв самолетом в Ташкент отправился он в Голодную Степь, в Четвертое отделении совхоза, где были похоронены его мама и братишка, Мурат-эмдже и Мелиха-абла, и многие, многие другие. Ехал он от Ташкента на попутной машине в кабине рядом с неразговорчивым – и слава богу! – шофером. Шофер, сырдарьинский узбек, примерно знал, где надо сойти, чтобы попасть в Четвертое отделение – приходилось возить с тамошнего хирмана хлопок. Когда Февзи сошел на пыльную обочину шоссе, ему показалось, что он узнал тот поворот, у которого много лет тому назад он сидел на бетонном столбике, ожидая попутную машину. И он пошагал в своих городских туфлях по краю поля, на котором торчали уже обчищенные кусты хлопчатника. Шагал он перпендикулярно дороге, надеясь, что подсознательная память выведет его к нужному месту.
Он узнал этот плоский холм возле нынче безводного русла широкого арыка, где высадили их в страшное лето
Он шел по той же дороге, по которой прошел однажды после похорон Мурата-эмдже в уверенности, что вся жизнь у него впереди, что он найдет свое место под солнцем. И уже в сумерках пришел он туда, где был когда-то мальчиком на побегушках, откуда тайно бежал более пятнадцати лет назад. Время было позднее, ему бы прийти сюда днем, когда в конторе были люди, чтобы увидеться с "парторг-ака", чьей добротой он был спасен, увидеть бы других людей, которые, может быть, еще помнили шустрого и сообразительного мальчишку.
Однако даже если бы он пришел сюда днем, он не встретил бы в совхозной конторе никого из старых знакомых, ибо руководящая работа в хозяйствах такого (да и всякого другого!) рода - это ходьба по тонкому льду. Кто удержится от превращения находящегося под его надзором товара в шелестящие купюры, кто откажется от предлагаемой мзды, кто не протянет грешную руку к тому, что лежит рядом? Да и зачем удерживать себя, если для того и пробивался, где сметая с пути соперников, где унижаясь в подлой лести, пробивался к хоть сколько-нибудь руководящей должности, шел по головам, по судьбам других людей! Но только один из тысячи покидает поле боя, чтобы на время воздвигнуть свой шатер на более высоком холме! Другие же, если здоровье позволило прожить на поле жестокой сечи хотя бы десяток лет, низвергаются в пучину – в темницу, тюрьму, каталажку. Любой хозяйственный работник в этой стране может – и по всей справедливости!
– быть караем по дюжине статей уголовного кодекса. Кто видел в суровых российских просторах тракториста, дожившего до пенсии? – умирают, бедолаги, от водки. Кто видел в Азии председателя или главного бухгалтера колхоза, директора или какого-нибудь другого совхозного руководителя, кто с честью ушел бы на заслуженный отдых, миновав суд и конфискацию имущества? – на их место приходят другие, еще не обогатившиеся. Но, будьте уверены, конфискации подвергается лишь то, что для этого случая и лежит на виду. Иначе, какой толк в этой рискованной игре? Цель жизни каждого настоящего мужчины - материально обеспечить чада свои.
И "парторг-ака" не избежал этой, приготовленной для большинства, участи, и, не желая путем непомерно большого выкупа остаться на свободе, обездолив тем самым свою семью, погиб где-то на Колыме.
Пошел Февзи к хижине, где проживал когда-то Бекир, брат тетушки Мафузе, но хижины той уже не было. Несколько озадаченный, - а чего он еще мог ожидать?
– Февзи пошел опять к конторскому домику, где он мог бы переночевать хотя бы и на полу в сенях. Вдруг его окликнули от калитки, открывшейся в низком глиняном заборе. То был старичок, которого после появления в поселке шустрого Февзи отстранили от должности сторожа при конторе. Старичок выглядел совсем дряхлым, но, видно, зрение у него было получше, чем у иных молодых, если в сумерках сумел он разглядеть и опознать в рослом молодом мужчине того самого татарского мальчишку, из-за которого была когда-то прервана его карьера при совхозной конторе. Уж как обрадовался милейший старикан этой встрече, о том и рассказать нельзя, тем более что не каждый эту радость поймет. Он, после шумного изъявления своего ликования, сразу же, правильно оценив обстановку, затащил вовсе и не сопротивлявшегося Февзи к себе в дом, где велел своим внукам и внучкам принят гостя по высшему разряду.
Наутро наш ленинградец зашел в дома нескольких оставшихся здесь крымскотатарских семей, но никто не знал, проживают ли где-нибудь в округе уроженцы
И еще узнал Февзи, что его подружка Тоджи вышла уже несколько лет назад замуж и куда-то уехала. Почему-то ему стало немного грустно.
В тот же день Февзи отправился в Чирчик. До большого поселка по названию Сырдарья он ехал на отправлявшейся туда совхозной машине, вспоминая о своей первой поездке по этому же маршруту. Всю дорогу до Сырдарьи Февзи думал о том, каким бы подарком удивить доброго старика. О том спросил он шофера машины, и шофер ответил, что нынче в их деревеньке мода на небольшие насосы, которые помогают подымать воду из колодцев или из других низко расположенных водоемов. Февзи купил в сельмаге такой насос и велел завезти его к старичку-узбеку. В том, что шофер исполнит его просьбу, сомнений быть не могло.
Пять дней прожил он в домике тетушки Мафузе. Старший ее сын Энвер уже женился и работал на строительстве новой плотины в горах, и там же получил квартиру. На автобусе, по утрам отвозившем на стройку проживающих в Чирчике рабочих, ленинградского гостя повез на высокогорную плотину младший сын тетушки, и в один из дней с утра все они отправились на пикник в Бричмуллу, курортный поселок. Февзи очень хотел забраться в горы подальше, туда, где и в конце азиатского лета в ущельях лежал снег, но на такую экспедицию не оставалось времени – в Чирчике его каждый вечер ждали на чебуреки те, кого он знал с давних ученических лет, еще до ареста.
Вернулся Февзи в Крым, на родину, а там ни одного родного человека…
…Февзи вдруг обнаружил у себя музыкальные способности. С тех далеких и уже казавшихся неправдоподобных лет, когда Февзи жил в своей деревне, он смутно помнил две-три мелодии, и только лишь колыбельную, которую мама пела ему, а потом младшему братику, он помнил дословно. Однако в годы пребывания в лагерях он уж насытил свою душу народными песнями и плясками! Дело в том, что крымские татары, которых в лагере было около двухсот человек, тратили свои заработанные на строительстве деньги не только на водку, пить которую было в традиции советских концентрационных лагерей смягченного режима, но и на другие, более осмысленные цели. Татары приобрели полный комплект музыкальных инструментов, и созданный ими фольклорный ансамбль дал бы сто очков вперед любому государственному ансамблю довоенного Крыма! А почему? А потому, что в том лагере среди заключенных оказались лучшие артисты и музыканты Крыма, как и лучшие ученые и литераторы. Не зря сказано, что на воле - условия жизни, а в ГУЛАГе - общество. Было еще и другое обстоятельство, которое способствовало необычайному совершенству музыкального ансамбля крымских татар в неволе - здесь жизнь была упорядочена, после работы у зеков никаких обязанностей не было, в лагерной столовой их ждала готовая еда, музыканты и артисты были освобождены от ежедневных забот о семье и от баталий за свое место в обществе. Так что служение искусству не приносилось в жертву борьбе за существование. Все душевные силы шли на творчество, на исполнительский кураж - и только! И в этих условиях Февзи как губка воду впитывал в себя народный говор, народные песни, мудрые беседы старших были его тюремными университетами.
И вот теперь, имея в зимние месяцы почти неограниченный досуг, Февзи как-то по случаю приобрел некий странный инструмент - духовую трубу с клавиатурой. В лагере аккордеонист Абхаир разрешал парню брать в руки свой «Хохнер» и объяснил кое-что о клавиатуре, об октавах. Но тогда Февзи так и не научился прилично играть на инструменте. Теперь, в Старом Крыму, он сам пытался подбирать хорошо знакомые национальные мелодии на «духовом аккордеоне» и у него стало получаться. По тоскливым зимним вечерам в хижине его звучали мелодии, запавшие ему в душу в годы заключения, когда он был окружен своими земляками, относившимися к нему особо по-доброму, как к самому младшему из крымских татар, сидевших в этом лагере. Чаще всего любил он наигрывать грустную, пришедшую из неизъяснимой древности мелодию, которую нынче называли «Эски Варилядж»:
Слушал горькие жалобы февзиевой трубы часто коротавший вечера вместе с ним робкий мужик с густыми поседелыми, будто осыпанными пылью, волосами по имени Сашка, который нанялся летом сезонным рабочим, да так и остался, беспаспортный, при экспедиции по доброй воле Февзи. Присутствовал при этих наигрышах и приходивший пешком из Судака старый виноградарь Константин Федорович, однажды случайно познакомившийся с Февзи, обрадовавшийся встрече с крымским татарином и теперь не реже раза в месяц посещавший его. И Февзи для своих русских товарищей начинал играть тоже очень грустно: