Нижние Земли
Шрифт:
И, как превосходно отлаженная деталь этого вечного механизма, О’Салливан не мог не отметить одну довольно мелкую деталь в рапорте братьев Огилви. Мелкую, во-первых, потому что братья, за десять лет так и не смирившиеся с тем, что их отправляют расследовать все дела, а не только убийства нечеловеков, такие рапорты составляли спустя рукава. А во-вторых, потому что на фоне всей бессвязной болтовни подозреваемого, очень быстро ставшего обвиняемым, а потом и осужденным, она выглядела всего лишь обрамлением витиеватого бреда.
Но Раян О’Салливан дослужился
Личные допросы Джереми Броуди не дали ему больше почти ничего. Чаще всего Джереми лежал на своей койке спиной к допрашивающим или – если его сдергивали с нее и заставляли встать – смотрел сквозь них пустым взглядом, беззвучно шевеля губами.
И все же кое-что О’Салливан смог уловить – а потом и подтвердить во время допросов других людей и нелюдей, замешанных в, казалось бы, самых обычных преступлениях, которых в Эдинбурге ежедневно совершалось неимоверное количество.
И картинка, которая начала складываться из этих кусочков, не понравилась О’Салливану настолько, что он направил прошение о рапорте шеф-констеблю, минуя свое непосредственное начальство.
Как ни странно, расплата не только не была страшной, но и даже вполне себе соответствовала чаяниям О’Салливана: в один прекрасный день ему пришло сухое официальное уведомление о том, что ему надлежит явиться с рапортом такого-то числа по такому-то адресу. И все.
Он даже немного обиделся.
Но в указанное время, естественно, явился. При полном параде и со всеми своими выкладками, подсознательно готовый к тому, что в любой момент его прервут и отправят служить в такие отдаленные районы Шотландии, где и плешивые овцы почитаются за счастье.
Начальство выслушало его вполне благосклонно, хотя и молчало. Все время, пока О’Салливан с неожиданным для самого себя пылом читал свой рапорт – большей частью по памяти, недаром же он провел несчетные дни и даже ночи, изучая доклады своих и чужих подчиненных. Каждую цифру, каждое название в этом рапорте О’Салливан знал так же хорошо, как если бы это были результаты, добытые его собственными лапами.
Он был готов к любому вопросу, который мог внезапно возникнуть и перебить плавное течение доклада – но этого не потребовалось.
Его внимательно выслушали, после чего человек, сидевший по другую сторону массивного стола, снял очки и помассировал переносицу, пока О’Салливан, все еще весь горя той информацией, теми выкладками, которые он принес, ждал, подавшись вперед, готовый в любой момент сорваться и бежать выполнять приказ.
Приказа не последовало.
Шеф-констебль – без очков в тонкой золотой оправе он выглядел неимоверно усталым и гораздо более человечным, чем любой из тех, кого знал О’Салливан, – помолчал и глухо сказал:
– Ваши выкладки, несомненно, представляют очень большую ценность.
«Но», – чуть было не поторопил его О’Салливан, еле сдерживаясь
– Но, – вторил его мыслям шеф-констебль, – они
О’Салливан обмяк на стуле, с трудом воспринимая то, что говорит ему шеф-констебль.
– Боюсь, вы – мы – опоздали. Началась война между нелюдьми и нелюдьми, между людьми и нелюдьми, где все мы будем принуждены участвовать. Мы опоздали, мистер О’Салливан.
«Я опоздал», – хотел ответить он, но промолчал. Никакие слова сейчас не имели бы смысла.
Никакие слова более не имели смысла, кроме тех, которые он услышал.
Началась война, потому что мы опоздали – хотя шеф-констебль этого, конечно, не сказал.
Шотландское королевство вступило в войну, отстав от своего старшего британского брата на двадцать минут, за сорок минут до полуночи 5 августа.
Раян, как и его братья, как почти все, кто служил в королевской эдинбургской полиции, явился на призывной пункт добровольцем. Его бы, может, и не призвали, все-таки полицейские были «резервной профессией», но это было твердое решение, принятое им в один миг. «Приятельский» батальон полиции Эдинбурга был переброшен под Монс в середине августа, а уже к концу месяца – разбит и вынужден отступить, зализывая раны.
Тогда они впервые увидели то, что после войны стало принято называть хрономиражом: по полю, поражая людей в серой форме и шлемах с острыми навершиями, двигались английские лучники, одетые как в ланкастерскую войну. Рябящие, как на кинохронике, воины останавливались и махали им руками, призывая идти в наступление. И, не дождавшись реакции, вскидывали луки. Сотни стрел взлетали в посеревший воздух и обрушивались на позиции противника.
На этой войне они увидели и не такие страшные вещи, но это, тогда еще самое первое и удивительное событие произвело на О’Салливана огромное впечатление.
Обстрелянные ломкими стрелами позиции бошей ответили гаубичным клекотом.
Несмотря на пришедшую из прошлого помощь, а может, именно из-за нее батальон прогнул фронт, понеся незначительные потери. Они оставили Монс, и после этого началось долгое и мучительное для деятельной шотландской натуры отступление.
Но уже в сентябре, усталый после жесточайшего сражения и измазанный в марнской грязи капитан О`Салливан, больше похожий на грязную уличную псину, скатился по берегу реки и остался лежать, опустив руку в холодящую разгоряченную кожу воду.
Победу на Марне он, еще не зная будущего, про себя назвал настоящим чудом. Будущее не сулило ничего хорошего, поэтому чудес очень не хватало.
Полежав немного, О’Салливан встал и побрел вдоль берега прочь от развороченной земли между позициями двух войск. Голова гудела и слегка кружилась – то ли от усталости, то ли от гула за спиной, в котором мешались стоны раненых, команды офицеров, наводящих порядок, и что-то еще, воспринимаемое даже не ушами, а всем телом. Казалось, гудит сама земля, впитавшая в себя кровь многих людей и нелюдей.