НИЗКИЕ ИСТИНЫ
Шрифт:
Самое грустное, что было связано с Парижем, — необходимость из него уезжать. Не хотелось на партийную Родину. И потому из Парижа я старался привезти как можно больше Парижа. Я пытался и дачу свою отделать на парижский фасон: была такая невероятная иллюзия, что это возможно.
С начала 70-х я, что называется, пошел шастать по Европе. Недоступное и упоительное удовольствие!
Где-то году в 72-м я устроил показ «Дворянского гнезда» в Риме. Хватило наглости позвать Антониони, Феллини, Лидзани, Пазолини, Джину Лоллобриджиду — всех, кого знал. И, к моему удивлению,
Я обронил в разговоре, что мне негде жить в Риме.
— Я сейчас уезжаю, — сказал Пазолини, — ты можешь жить у Лауры.
Следующие три недели я проспал на жесткой узкой кушетке Пазолини.
Лаура Бетти тоже уехала, оставила мне свою квартиру, с просторной террасой и шестью котами, которых я обещал кормить. Коты лезли ко мне в постель, я их расшвыривал ногами, мог под горячую руку и отлупить. Такого чисто российского обращения они прежде не знавали, я их вдобавок держал впроголодь: не будут есть — не будут и гадить. Всех их запирал на террасе, они с голодухи надсадно мяукали. Потом, кажется, вернулись к первоначальному естеству — начали ловить мышей и птичек.
Меня пригласила к себе домой Лоллобриджида. Подарила книгу своих фотографий, на отдельном листе типографским шрифтом было оттиснуто: «Этот экземпляр напечатан специально для Андрея Кончаловского». Ей хотелось сделать мне любезность, и она дала мне свою машину покататься… «роллс-ройс». Мне показалось, что я вижу сон: я в Риме на «роллс-ройсе». Невероятно! Тем более это 1972 год!
Появились какие-то милые девицы. Мы пошли в бар. В четыре утра вышли — «роллс-ройса» нет! Я протрезвел мгновенно. Холодный пот прошиб. Нет машины. Что я скажу Джине?! Наутро позвонил:
— Джина, у меня катастрофа!
— Какая?
— Украли машину.
— Не волнуйся, она застрахована.
Откуда советскому человеку знать, что такое бывает — застрахованная машина.
Самое смешное, что «роллс-ройс» вовсе не украли. Просто улицы в Риме все такие узкие и такие друг на друга похожие, что я искал машину не там, где ее оставил. Она простояла два дня, полиция выяснила, чей это номер, позвонили Джине, сказали:
— Заберите свою машину. И заплатите штраф за неправильную парковку.
Больше свою машину Джина мне не давала.
С Джиной мы очень подружились. В Италии левые интеллектуалы к ней относились скептически, считали ее, так сказать, уже сошедшей со сцены, но для друзей она человек живой, нежный, преданный. В 1974-м она даже приехала ко мне в Москву, сняла фоторепортаж о моей работе на площадке «Романса о влюбленных».
Я привел Джину к Смоктуновскому, она снимала и его. Тогда же Джина привезла аппаратуру для Саши Градского — ему понадобился какой-то штудер для электрогитары (не помню уж точно, как
Храню подаренную ею замечательную фотографию — она и Альберто Моравиа. Моравиа тогда написал знаменитый роман, «Я и он», «Мио и люи» — о взаимоотношениях мужчины и его пениса. Они все время ведут диалог: что бы герой ни предлагал, пенис это всегда отвергает, и все равно герой неизменно поступает не так, как хочет сам, а так, как хочет пенис. Короче — конфликт сознательного и бессознательного в человеке. Моравиа был очень аристократичен, обожал женщин, всегда был окружен красавицами. На своей с ним фотографии, подаренной мне, Джина написала — «мио и люи», «я и он».
Тогда же я познакомился с Антониони, он еще был женат на Монике Витти. Спустя два года я увидел его с другой, маленькой хрупкой блондинкой, которую он привез из Англии, после съемок «Блоу ап». Клер Пепло было тогда девятнадцать лет, Антониони — пятьдесят пять. Сейчас Клер — жена Бертолуччи, сама снимает фильмы как режиссер. Ее брат Марк Пепло — постоянный сценарист Бертолуччи, автор «Последнего императора» и всех последовавших затем лент.
В Италии началась моя дружба с Уго Пирро, замечательным сценаристом, автором «Следствия по делу человека вне подозрений» и многих других прекрасных картин. У меня хранится написанная им акварель — еще одна память о Риме.
В советском посольстве ко мне относились неприязненно, очень настороженно. Я никогда не ходил туда регистрироваться. Уже этого хватало для подозрительных взглядов: «Что этот Кончаловский здесь делает? Почему не пришел отметиться?»
В то время я уже всерьез изучал советское законодательство. Помогал мне в этом очень известный адвокат Константин Симис, к нему я ходил уже с середины 1968 года. Жена его тоже была очень известным адвокатом, вела процессы диссидентов — Даниэля, Синявского, Горбаневской, многих еще.
Как-то, придя к Симису за очередными консультациями, я увидел молодого человека с двумя пачками книг Он уже уходил, видимо, только что закончился малоприятный разговор.
— Ну и Бог с ним! — сказал Симис.
— Что-нибудь случилось? — спросил я, когда мы зашли в кабинет.
— Это мой сын. Он уезжает. Навсегда. Хочет в Америку. Понимаете, он не может здесь жить. Он отказник, ему долго не давали разрешения, сейчас, наконец, дают Он прекрасно говорит по-английски, сделает себе карьеру. Здесь ему ничего не светит — там он может стать президентом страны.
Сейчас сын Симиса (нынешняя его фамилия — Сайме) работает в Вашингтоне политическим советником какого-то стратегического института…
Я спросил у Симиса, есть ли у меня способ пробить советскую систему.
— Только один, — сказал он, — и никаких других. Уехать как частному лицу на постоянное жительство за границу, сохранив свое советское гражданство.
На это я тогда еще не решался.
В 70-х я нелегально зарабатывал — писал для Карло Понти сценарий о Достоевском. Как-то Понти сказал: