НИЗКИЕ ИСТИНЫ

Кончаловский Андрей Сергеевич

— Откуда ты это знаешь?

— Ты вообще прячешь себя. Прячешь. Не хочешь показывать свою суть. И вообще смотришь на мир вот так…

Он закрыл лицо ладонями, открыв лишь небольшую щелочку между средним и указательным пальцами.

— …И вот столько ты показываешь себя другим. Остальное все — улыбка. — Он убрал от лица ладони. — Я тоже такой. Вот, разговариваешь с женщиной, она несет какую-то ахинею, ты улыбаешься, говоришь ей: «У вас очень красивая шляпа!» А что она говорит, ты же все равно не слушаешь. Чушь и глупость. Просто улыбаешься и смотришь

на нее. Вот так ты смотришь на мир…

Он опять закрыл лицо ладонями, оставив лишь небольшую щелочку между ними!…

Мы просидели до ночи. Говорили о многом — о буддизме, о положении в мире. Об Америке он говорил с горечью. Америка — конченая страна, ничего не понявшая в истории человечества. Потом он спросил, почему я хочу делать этот фильм. Я стал объяснять, говорил о роли, которую он мог бы сыграть.

— Да, интересно… — протянул он. — Но ты знаешь, я не могу уехать на три месяца. Я должен навещать свою дочь, она в психиатрической клинике. Я должен навещать своего сына, он в тюрьме. Я должен навещать их каждую неделю, я не могу уехать.

Зачем он тогда меня пригласил? Ради чего мы просидели шесть часов? Разговор о картине был достаточно короткий. Роль ему очень подходила, она как бы для него и была написана. Где-то в полвторого ночи он вышел проводить меня к машине. У меня было ощущение, что я беседовал с одним из самых великих людей в мире. Думаю, так на самом деле и обстоит.

Взяв меня за плечи, он посмотрел мне в глаза, как крестный отец.

— Знаешь, — сказал он, глядя мне в глаза. — Очень мало людей, с которыми я могу разговаривать. Сегодня я почувствовал, что нашел настоящего друга.

Это было настолько неожиданно, что я готов был упасть перед ним и целовать его ноги. Это был естественный порыв: меня потрясли и весь шестичасовой разговор, и эта последняя фраза. Он написал мне свой телефон. До сих пор храню этот автограф.

Через два дня я позвонил. Услышал голос в автоответчике. Сам Марлон больше мне не звонил. Ни разу. А я в Лос-Анджелесе был еще год.

Я многое понял. Точно так же, как тогда, после первого нашего, начавшегося под столом знакомства, он меня отшил в ресторане, так и сейчас, посмотрев мне в глаза, тут же преспокойно забыл. Я для него больше не существовал.

Прошло без малого пять лет. Я приехал в Голливуд и на всякий случай ему позвонил. Просто так. И вдруг звонок:

— Кастелянец, сукин сын! Ты где?

Снова въезжаю в те же ворота. Снова встречает меня Марлон. Снова мы проходим через те же комнаты, те же стеклянные двери, мимо тех же двух огромных могучих лоснящихся императорских собак, очень похожих на хозяина, таких же толстых, так же внимательно на меня смотрящих.

Мы прошли к тому же камину, сели на те же продавленные диваны, нам принесли воды, те же орешки. На этот раз я знал, что будет обед.

Накануне он спросил:

— Ты что ешь?

— Все, кроме мяса.

— Я ем странные вещи. Одни овощи, орешки. Мы сели, стали разговаривать. Он выходил, приходил. Вроде все как прежде. Вроде

в доме ничего не изменилось.

Нет, изменилось очень многое. Был процесс над его сыном. Два месяца назад его дочь покончила с собой. Шайенн.

Разговор начался издалека и о разных вещах. Еще когда мы говорили по телефону, он спросил:

— Ты что здесь делаешь? Что с этим твоим чудным сценарием?

— Каким?

— Ну этим. Который ты хотел снимать во Вьетнаме.

— Я готовлю его.

— Когда будешь снимать?

— Еще не знаю.

— Между прочим, у меня есть идея фильма, который ты можешь снять.

«Ну! — подумал я. — Марлон предлагает картину!»

Так что, идя к нему, я уже знал: будем говорить о картине.

…Марлон ушел провожать кого-то, потом вернулся. Протянул мне маленький цветок на сухой веточке.

— Понюхай!

У цветка был очень терпкий запах.

— Вот так пахнет на Таити.

Брандо — владелец одного из таитянских островов, а это был один из таитянских цветков, которые он разводил у себя здесь, в Лос-Анджелесе.

Одна собака улеглась у его ног, другая — рядом с ним на диване, легла почти прямо на него — две огромные ленивые собаки.

Стали говорит о жизни, о делах. Опять он сказал, что Америка идет мимо, американцы не поняли своего исторического пути. У них нет культуры, нет традиции. Мы заговорили об этой цивилизации, о телевидении, о масс-медиа.

— Это журналисты убили ее. — Я понял, что он говорит о дочери. — Эта смерть сидит во мне. Я чувствую себя смертельно раненным. Кинжал сидит у меня в сердце. Не могу вырвать его.

Он приложил, словно бы сжатые вокруг торчащей из раны рукояти кинжала, руки к сердцу, мне показалось, что на глазах у него появились слезы.

— Он в сердце у меня, и навсегда. Я должен учиться жить с этой болью. Хочу сделать картину, — сказал он. — Я обещал. Знаешь, есть гора. Она называется Гора пота. На этой горе собираются вожди индейских племен. Туда очень немногих приглашают, только самых избранных. Я имел честь быть. На этой горе произносят только великие обещания и великие фразы. Это святая гора. На ней я обещал вождям шайеннов, что сниму картину о том, как американцы уничтожили их племя. Это может быть прекрасная картина, там четыре замечательных характера. Думаю, стоит взять этих двух мальчиков — Брэда Питта и Джонни Деппа. И еще там хорошая роль для Роберта Редфорда. Вот мы вчетвером и снимемся. Как ты на это смотришь?

Боже мой! Брэд Питт и Джонни Депп — две самые большие молодые звезды в американском кино! Предложение снимать картину с четырьмя звездами такого масштаба, конечно же, ослепительно! Но… Я думал недолго:

— Нет, не могу. О зверствах американцев над индейскими племенами не должен рассказывать неамериканский режиссер.

— А-а… ну да, понимаю… — Он кивнул.

Дальнейший разговор на эту тему он замял. Ясно же, что любой режиссер на такое предложение должен был кинуться, не раздумывая. Такая тема! Такие актеры! Картина с Брандо!