Низость

Уолш Хелен

Теперь она ревет. Слезы прямо ручьем бегут по мордахе. Все на нее уставились. Обалденная официантка прямо остолбенела, прям почти как в театре сцена. Милли на хуй уничтожена, ё – глаза безжизненные и нечеловеческие. Прямо как у Энн Мэри сегодня утром.

Милли

Я выхожу вслед за ним, и полный народу зал поворачивается за нами. По щекам текут слезы гнева – так много необузданного гнева курсирует у меня по венам, толкая меня вслед за ним. И странно – меня не волнует, чего он наболтал. Мне по хую – я знаю, что ничего плохого не делала. Просто я не хочу, чтобы он меня вот так вот кинул.

Иду за ним. Официантка-студентка подрывается с этой омерзительной участливой физиономией и спрашивает, все ли со мной

в порядке. Ярость поднимается у меня в глотке и взрывается еще одним водопадом слез – я не печальная, но ничего не могу с собой поделать. Не могу перестать реветь. Выскакиваю на Фолкнер-стрит, прямо под нос фуре, та со визгом и скрежетом выруливает в сторону. Джеми поворачивает голову, губы сомкнуты в страдальческом овале -но он снова кроит гримасу, едва я в целости и сохранности перебираюсь на другую сторону. Он ускоряет шаг, переходя на бег, по Хоуп-стрит. Я вижу его машину, припаркованную у Хоуп-стрит 60, нашего ресторана. Я снова шагаю на дорогу, не глядя по сторонам, и опять машины скрежещут, выворачиваясь, но на сей раз он не оборачивается. Он волнуется, как бы поскорее сесть в машину и съебаться. Последние несколько ярдов я пробегаю бегом и ныряю на пассажирское место, захлопнув за собой дверь, пока он не успел сунуть ключ в зажигание.

– Вылазь, Милли! Вылазь на хуй из машины!

Мой взгляд зарывается в привычные черты его лица -его чистый суровый подбородок, нежные изгибы линий вокруг глаз и рта, мягкая, некрасивая кожа – смутно напоминающая миндаль и оливки. Черты, не соответствующие его странной тревоге. Я глубоко вдыхаю, сглатываю еще один приступ слезливости и перехожу сразу к делу.

– Ты считаешь, что я отправила те фотки?

Звук моего голоса – спокойный и собранный – меня чуть шокирует. Внутри меня адски трясет.

Он открывает рот в агрессивном протесте, но огромная стая голубей, сидевшая на тротуаре перед нами вдруг взвивается вверх. Он смотрит, как они поднимаются, и когда он поворачивается ко мне, выражение его лица поменялось, и злоба уступила место чему-то намного-намного более страшному. С лица Джеми сочится совершеннейшая ненависть.

– Я знаю, это сделала ты.

– Что?

– Почему бы тебе просто не признаться, ты, трусливая сука?

– Господи, – содрогаюсь я. – Ты правда веришь, я сделала такое?

– А разве ты мне вызвонила не чтобы мне все рассказать? Что ты пошутила и все такое? Решила, она ниибацца найдет здесь смешную сторону? Что произошло, а? Потеряла свою ебаную наглость?

Высокий завывающий звук возникает у меня глубоко в кишках и, искаженный, вырывается у меня изо рта.

– Прости, девочка – тут ты слезами не отмажешься. Ты нащелкала эти фотки. Ты их проявила. И ты отправила их Энн Мэри, так что мы с ней разбежались навсегда. Правильно?

– Джеми? Я ничего не знаю насчет этих фоток. Я попросила тебя прийти, потому что ты мне нужен.

– А, сделай мне доброе дело, хорошо? Хватит болтать как какая-то ебнутая дура. Может, у меня к фамилии ничего не приписывается, не то что у твоего предка, только не надо делать из меня какого-то сопливого мудозвона, ладно?

Между нами разверзается гигантская пропасть.

– Ты козел.

Я открываю дверь и выбрасываю ногу, но его рука затаскивает меня обратно.

– И вот еще что, – сплевывает он, сдавливая сильнее.
– Даже если б я ее никогда в жизни не встретил – ты бы меня ни за что не подцепила. Если бы я хотел тебя трахнуть, я бы тебя трахнул как любую другую пизду. Поняла меня?

Обалдевшая и напуганная, я высвобождаюсь от его захвата и потираю руку. У него огромные и беспощадные глаза, они заглатывают меня целиком.

– Думаешь, я сдержался типа из моральных соображений, так? Думаешь, я такой милый хилый мудозвончик, кому и в голову не придет оприходовать школьницу? Подумай еще раз, девочка. Ты мне никогда не нравилась,

и хватит на этом. А если хочешь знать совсем все, то я с тобой общался тока из жалости. ТЫ меня слышала? Я тебе ниибацца сочувствовал. Раньше, по крайней мере. А теперь уебывай отсюда, и никогда, никогда больше не звони мне и не стучись в мою ебаную дверь.

Противная слеза скатывается у меня по щеке. Я огребла. Хуже и быть не может – ниже падать мне некуда. Типа это такое место, где все заканчивается. С этой секунды отныне ничем ни он, ни папа, ни любой другой ублюдок не сумеют меня обидеть. Меня невозможно задеть. Я никогда в жизни не верну себе той целостности, которой я обладала раньше -последние несколько часов, месяцев даже, украли и унесли у меня такие вещи, отчего я навеки останусь не имеющей целостности.

Я стою посреди Хоуп-стрит и смотрю, как он исчезает -навсегда. Я чувствую себя потерянной, одинокой и напрочь вымотанной. Я не знаю, куда мне пойти или что делать дальше, поэтому я просто здесь стою.

ГЛАВА 10

Милли

Этот паб мне незнаком. Как в нем очутилась, не помню. Усаживаюсь на высокий барный стул и заказываю «Талис-кер» и пинту «Стеллы». Опрокидываю вискарь в себя, едва его передо мной поставили. Спрашиваю еще порцию – на сей раз двойную, каковую ее я неторопливо попиваю, растянув на полторы сигареты. «Стеллу» отставляю пенящейся и нетронутой. В паб уже подтянулись любители вмазать с утречка; мозаика суровых нелюбезных физиономий, погруженных в раздумья под густыми лавинами дыма. Делаю пару-тройку глотков из своей пинты. Оно усиливает приход с виски, и неожиданно я делаюсь общительной и оживленной. Невзирая на восхитительный легкий туман, что нагнало виски на все предметы, в этом месте царит атмосфера бескомпромиссной замкнутости, не проявляющая признаков послабления, так что я обращаю свои мысли на себя. Секунду я играю с идеей позвонить Джеми, но глубоко внутри я не способна переживать. Мне правда-правда поебать. Мне не нужен он, ни один из них. Он, папа и Син. Заебали они уже меня.

Допиваю остатки своей пинты и заказываю еще виски, и постепенно, неотвратимо моя голова начинает сдавать под тяжестью неминуемой депрессии, что пухнет и лучится по всему этому залу, когда косяки возжелавших позавтракать клерков заплывают внутрь, напоминая всем, что снаружи этих четырех стен все еще нудно тянется жизнь. Глотаю виски и выбираюсь в холодный, злой день. До чайнтауна рукой подать? Супер – следующая остановка: «Нук». Миную ораву студенточек, сгрудившихся на тротуаре и курящих самокрутки размером с тампакс, они празднуют свои идио-синкразии, будто от оных зависит вся их жизнь. Они самозабвенно кудахчут. Вероятно, они сами не знают, зачем или над чем кудахчут. Какая-нибудь сраная студенческая шуточка, в которую никто особо не врубается, но, разумеется, они будут пересказывать снова и снова. Я агрессивно чешу мимо них, как следует толкнув пару девок, и улыбаюсь в душе, при виде того, как вся идиосинкразия сползает с их рож, и они нервно отшатываются назад в одну безликую массу. Рядом с «Нуком» я слышу непомерно самоуверенные оры офисных крыс, долетающие изнутри. Разворачиваюсь на сто восемьдесят и ухожу – прочь от города, не зная, не волнуясь, какой дорогой я иду – пересекая улицы, сворачивая налево, принимая решение в самую последнюю секунду. Налево или направо? Туда или туда? У меня чувство, будто я только-только сбросила весь тот вчерашний бред и мне отчаянно нужно принять душ и погреться, свернуться клубочком в каком-нибудь славном уголке с кем-то родным. Но с кем – кто у меня есть? Никого. Так что я бреду – прочь от толп, к воде, где воздух пахнет кислым и влажным. Отступая все дальше и дальше от цивилизации, я миную обширные зоны индустриального упадка – крепости величественных зданий, распростершимися под сумраком, в котором они застывают словно студень.