Но что-то где-то пошло не так
Шрифт:
Любушка икнула. Берём пузырь, берём Коркунова Что еще берём? Еще берём телефон. Или как он там. Кстати, а что это мама с папой не звонят, да и братан молчит? Времени третий час. День прошел, и ночь проходит, а поздравлений нет и нет. Ну да. Нет ничего, ни звонков, ни СМСок. Так, сейчас мы им сами позвоним.
Сделав еще глоток, забросила в рот конфету, подумав, что уже есть захотелось, колбаски может порезать. Но нет, позвоню вначале. Странно, где мамин телефон. Что-то – нет. А папин. Тоже нет. Ну-ка по памяти.
Мамин телефон молчал,
Наконец ответили: – Да, слушаю.
Голос был сонный, ну ясно, с постели подняла.
– Славочка, привет братишка, как дела? У меня сегодня день рождения вообще-то. Любушка приостановилась, – Что молчишь, Славушка? Как жена, как детки? Что-то папа с мамочкой не отвечают, у вас все нормально?
– Люба, здравствуй.
Голос брата звучал неприветливо, холодно, и Любе сразу стало не по себе. Брат так никогда с ней не говорил. Никогда.
– Что случилось, Слава? – предчувствие непоправимого овладело ей, бросило в холод, по спине пошёл озноб.
– Родители. Они умерли. Ещё месяц назад. Вначале отец, а через неделю мама…
Дыхание сдавило, воздух в лёгких кончился, но вдох не совершался. Люба замерла, она не могла понять смысл слов, как так, как: УМЕРЛИ. Это не про нас, это не про нашу семью. Это про других. Мама с папой не могут умереть, они не могли умереть, это неправильно. Она ведь как будто только вчера с ними говорила. Они вместе смеялись, строили планы на лето. Она собиралась к ним. Тут она поняла, что до сих пор не дышит, словно дышать отказывалась каждая клетка её тела, каждая клетка её мозга, каждая частичка её огромной грешной души.
Но ещё до вдоха она все-таки выдохнула: Как умерли?
– Короновирус, какая-то мутация новая.
– Они прививку делали?
– Нет, отказались. Ты же знаешь, они в последнее время сильно верующими стали, всё за тебя молились, и всё плакали, будто чувствовали что-либо. Особенно мама.
– Может надо было сделать?
– Может и надо было, может нет. Соседушку, Акулинушку помнишь? Она сделала. Обе. В один день с отцом умерла.
Нависла тишина. Брат вздохнул: – А ты где пропадаешь, я тебе две недели не мог дозвониться.
Люба с леденящим душу ужасом стала медленно вспоминать, как ей подарили последнюю модель чего-то телефонного, айфонн, майфон, она в них путалась, в этих огромных не понять, что телефонах-компьютерах-телевизорах. Она вспомнила, что туда перенесли только самые важные телефоны, самые деловые. А остальные остались в старом, который она бросила в ящик стола, где он и лежит. Бросила вместе с папой, мамой и братом.
Люба заплакала.
– Люб, сестренка,
– Пока братишка, до завтра, – сказала Любушка, понимая, что для неё завтра уже не наступит.
В трубке загукали гудки разъединения. Любушка медленно встала. Из зеркала на нее смотрела симпатичная стройная женщина с длинными ногами, подтянутым животиком, большой, ещё красивой грудью. Коричневые глаза сочетались с длинными каштановыми волосами. Точеная лебединая шейка. Взгляд умный, грустный и пьяный. Любушка ещё раз приложилась к бутылке и опять заплакала. Постепенно плач перешел в какой-то вой.
– Наверное так воет волчица, стоящая у разорённого логова, над телами своих, убитых охотниками волчат. – мелькнула мысль, но Любушка ничего не могла над собой сделать, не могла и не хотела. Ей нужно было выплакаться перед этим, страшным богоотрицающим действом. Ей нужно было оправдаться, если не пред Богом, то перед самой собой за тот поступок, на который она решилась. И она выла, как собака на смерть хозяина, только она выла на смерть свою, которую уже спланировала, и начала приводить в действие.
Люба заговорила: – Ну, вот зачем я на свете? Зачем? Зачем мне жить, если нет мамы, нет папы, нет ни сыночка, ни дочки. Нет, и никогда не будет. Господи, зачем? Если у меня этого не будет никогда. Ни-ког-да. – Люба продолжала рассматривать себя в зеркале.
– Никогда эту шею не обнимет сыночек и не скажет: Мама, я люблю тебя. Никогда не зароется в эти волосы доченька и не скажет: Мама, какие у тебя красивые волосы, когда я вырасту, у меня будут такие же. И грудь, эта грудь она тоже прожила жизнь вхолостую. Она никого не выкормила, ни своего, ни чужого. Она не болела от того, что чей-то беззубый рот изо всех сил сосал её, вытягивая каплю за каплей. О, ведь она могла бы выкормить и двоих. Вот если бы у нее были двойняшки. Или тройняшки…
Слезы душили её. Мысли летели одна за другой. Мааа-ма, папочка, простите меня, виноватая я. Простите. Простите. Она вспоминала смех матери, улыбку отца, ну почему так, почему? Она ведь жила честно, никого не обманывала, не убивала, старалась жить – никому не вредить. Господи, ну в чем я виновата, Господи?
Взгляд скользнул вниз. Плоский, мускулистый живот. Живот, сотни тысяч раз качавший пресс, но не выполнивший то, что заложено в его создание. Да, это чрево не выполнило то, для чего предназначалось: не выносило, не взрастило новую жизнь, осталось неплодным и пустым. Ни-ка-ким.
Любушка решилась. Переступила из ванной на пол, уронила телефон, подобрала его, глотнула ещё раз, и медленно прошла в спальню. С неё стекала вода, на полу оставались следы от мокрых ног, Люба ничего не замечала. Словно сомнамбула подошла к трюмо. Выдвинула нижний ящичек. Вот он мой родной. Внизу лежала небольшая деревянная коробочка, изукрашенная резьбой по дереву: молодая леди, грациозно вскинув руку, целилась куда-то из длинноствольного пистолета. Её локоток придерживал элегантный молодой человек. Некоторое время Любушка глупо разглядывала картинку. Подарок Антона Фруза…