Но и я
Шрифт:
— Со мной она разговаривает.
Лукас смотрит на меня так, будто я сошла с ума, он входит в класс, я сажусь рядом с ним.
— Ты не отдаешь себе отчета, Пепит, не хочешь признать…
Я прижимаюсь спиной к моему дереву, которое теперь и его тоже, вокруг нас — смех и крики. Я не знаю, что сказать. Я не понимаю уравнения жизни, деление мечты на реальность, не понимаю, почему порядок вещей вдруг нарушается, опрокидывается, исчезает, почему жизнь не выполняет своих обещаний.
Решительным шагом, держась
— Привет!
— Привет.
— Мы хотим пригласить вас на праздник, к Леа, в следующую субботу.
Лукас улыбается:
— О'кей, классно.
— Ты бываешь в «аське»?
— Ага.
— Дай твой адрес в сети, мы отправим приглашение.
Мне лично это совсем не нравится. У нас полно других проблем. Мы боремся с порядком вещей. Мы связаны общей немой клятвой. Это гораздо важнее. Все остальное не в счет. Не должно быть в счет.
Я ничего не говорю, молча слушаю, как они болтают о музыке, Лукас обещает принести свой iPod, в котором у него куча всего, хватит на целую ночь, лучшие сборники мира и все такое. Они хихикают, восторгаются, поворачиваются ко мне: и ты, Лу, в этот раз ты ведь точно придешь? Я наблюдаю за ними, пока они развлекаются с Лукасом, им по пятнадцать лет, внутри лифчиков у них — груди, а внутри джинсов — упругие задницы, джинсам есть что обтягивать. Они обе очень хорошенькие, даже красивые, ни единого изъяна, хоть под микроскопом изучай. Лукас откидывает волосы, лезущие в глаза, и мне вдруг становится неприятно, перестает нравиться и он сам, и его развязно-уверенная манера держаться.
Весь остаток дня я ворчу. Иногда это помогает: ворчать — то же самое, что наорать на свое отражение в зеркале, становится легче. Главное — не заворчаться, остановиться до того, как начнешь всерьез скисать. Вот почему в конце уроков я беру Лукаса за руку, говорю, ну все, пошли к тебе, я куплю тебе пирожных. Его любимые — с кремом и шоколадной крошкой. Он обожает шоколадные крошки, вот о чем я думаю в очереди в булочной, он меня обожает, хоть и не знает об этом. Или считает слишком маленькой, чтобы меня поцеловать. Или сердится, что я забросила его ради Но. Или он влюблен в Леа Жермен. Или еще…
Проблема гипотез — они размножаются со скоростью звука, как только теряешь бдительность.
Мы возвращаемся с огромным пакетом пирожных. Ставни закрыты. Но мы обнаруживаем на диване — она, должно быть, свалилась здесь, когда вернулась утром, ее майка задралась, оголив живот, изо рта тянется тоненькая ниточка слюны, волосы свешиваются до пола, она лежит на спине, вся как на ладони. Мы продвигаемся на цыпочках, я едва осмеливаюсь дышать. Лукас смотрит на меня, и в его глазах я читаю крупными буквами: «А что я тебе говорил».
Действительно, рядом с ней валяется пустая бутылка. Спиртным разит во всей комнате. Действительно, ей плохо. Не лучше, чем раньше. Но раньше она была одна. Раньше никто в целом мире не беспокоился о том, где она спит и есть ли у нее еда. Раньше никто не волновался, что она возвращается поздно. Теперь у нее есть мы. Мы укладываем
Лукас слушает меня. Ничего не говорит. Он мог бы возразить — ты такая маленькая, Пепит, и такая большая, — но он молчит. Он знает, что я права. Есть разница. Он проводит рукой по моим волосам.
Раньше я думала, что у вещей есть причины, скрытый смысл. Я верила, что этот смысл влияет на мироустройство. Но это всего лишь иллюзия — думать, что есть причины для плохого и хорошего, и грамматика лжет, заставляя нас верить в то, что союзы и предлоги могут что-то связать, давняя ложь, кочующая из века в век. Теперь я точно знаю, что жизнь — это бесконечная смена фаз покоя и смуты, очередность и длительность которых не подчиняются никакой теории.
45
Они достали из шкафа картонные коробки со всяким барахлом и устроились разбирать их прямо на полу. На ковре по всей комнате разложены вещи, старые бумаги, газеты, журналы. Отец взял два дня в счет отпуска, чтобы совершить Великую Уборку перед тем, как перекрашивать стены. Я вхожу в гостиную, сумка через плечо, они здороваются. Мама не задает своих ритуальных вопросов — как прошел день? не слишком ли долго ждала автобуса? — у нее распущены волосы, она надела сережки, которые отец подарил ей на последнее Рождество. Они сортируют барахло на две кучи — в одну то, что еще пригодится, в другую то, что отправится на свалку. Выглядят страшно довольными. Наводят порядок. Расчищают место для новой жизни. Иной. Конечно, они не забыли про Но. Не совсем забыли. Иногда мы говорим о ней, вечером за ужином, отец старается меня уверить, что когда-нибудь мы получим от нее весточку, он в этом не сомневается. Он по-прежнему звонит в социальную службу, почти каждую неделю.
Я отнесла сумку в комнату, заглянула в буфет на кухне, взяла яблоко и вернулась в гостиную. Они орудуют молча, мама берет очередную вещь и вопросительно смотрит на отца, он указывает подбородком, и она кладет предмет в нужную кучу. Потом отец точно так же справляется об участи старых журналов, мама корчит гримасу, журналы отправляются на выброс. Они прекрасно понимают друг друга.
— Меня пригласили на праздник к одной девочке из класса, в субботу.
— Да? Очень хорошо.
Это отец. Мама даже не подняла головы.
— Вечером. В восемь.
— Вот как? И до которого часа?
— Не знаю, до двенадцати или позже, до когда нам захочется.
— Что ж, прекрасно.
Вот как. «Прекрасно». Все идеально. Все к лучшему. Дело улажено.
Я возвращаюсь к себе в комнату, вытягиваюсь на кровати, на спине, скрещиваю руки, как Но.
Мне не нравится эта новая жизнь. Не нравится, когда вещи стираются из памяти, теряются, я не люблю делать вид, будто я забыла. Я не забываю.