Но люблю мою курву-Москву . Осип Мандельштам: поэт и город
Шрифт:
Ясность ясеневая, зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Полуобмороками затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем —
ах, какой полет… какое движенье!..” Все так же сидя по-турецки, он скакал на пружинном матраце и повторял, жмурясь от удовольствия: “ясность ясеневая…”, “чуть-чуть красная мчится в свой дом…” Закончил бравурно, концертно, твердо, глядя мне прямо в глаза:
В ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнем!
Он умел завершать чтение своих стихов апофеозом.
Потом он попросил меня прочитать весь текст вслух.
– Вы хорошо читаете, – сказал он, и мне не хочется это забывать.
– Это будет окончательной редакцией, – решил он, подписал “О.М. май 1937 В.” и отдал мне» [604] .
Но как не существует теперь дом в Нащокинском переулке, нет и этого авторизованного списка. Вероятно, он, к сожалению, утрачен. Хотя судьба этой рукописи неясна. Может быть, и сейчас она пылится где-нибудь в архиве.
Но эти гениальные стихи известны, к счастью, по другим записям. Мандельштам говорит от лица всех убитых, причисляет себя к ним и благословляет их.Миллионы убитых задешево
Протоптали тропу в пустоте —
Доброй ночи, всего им хорошего
От лица земляных крепостей.
А небо XX века определено как
Неподкупное небо окопное,
Небо крупных оптовых смертей…
В одном из черновых вариантов этого произведения была строка:
Это зренье пророка смертей.
Мандельштама, безусловно, в некоторых случаях посещало нечто, подобное дару пророчества. Он сам это знал.
В.Н. Горбачева (Клычкова) записала однажды: «Не зря Осип Эмильевич Мандельштам напоминает внешностью изображение апостола. Он принадлежит к тому чрезвычайно редкому типу еврея, к которому принадлежали и Христос, и апостолы (какая-то кристаллическая чистота, честность). Лично я с ним не дружу и не лажу. Он со мною строг. Я имела неосторожность назвать его мастером формы или мастером стиха, что-то вроде этого. Он так на меня орал, что я диву далась. Сергей Антонович (Клычков. – Л.В.) искренне забавлялся, наблюдая, как яростно наскакивал на меня Мандельштам. Мандельштам мнил себя не мастером, а пророком» [605] .
А «мастер формы» – это ведь похоже на сталинский подход: «специалист-умелец в своей области». Так он и спрашивал Пастернака: мастер этот Мандельштам или не мастер? Это – формальное мастерство, «штукарство» во всех видах – было Мандельштаму совершенно чуждо. И совершенно прав был Б. Эйхенбаум, который говорил на вечере Мандельштама в Политехническом музее 14 марта 1933 года, что мастерство – это термин ремесленный и к Мандельштаму это слово не
И – возвращаясь к «Стихам о неизвестном солдате» – никакой слезливости в этой поэме, никаких жалоб – ясное, чеканное мужество:
Нам союзно лишь то, что избыточно,
Впереди не провал, а промер,
И бороться за воздух прожиточный —
Эта слава другим не в пример.
Вернувшись в Москву, Мандельштам был настроен сначала довольно оптимистично. Ему хотелось «еще пожить и поиграть с людьми» («Стансы», 1935). Он радуется весенней Москве, ее движению, встреченным знакомым, теплу, музыке, детям. Людмила Константиновна Корнилова (Наппельбаум), вдова Льва Моисеевича Наппельбаума (сын известного фотографа, архитектор), рассказывала автору книги, что Мандельштам, приходя к ним на улицу Воровского (ныне снова Поварская улица; см. «Список адресов»), играл с ее маленьким сыном. Сын Людмилы Константиновны, Эрик, родился в апреле 1936 года. Однажды Мандельштам сказал, что у ее сына и имя, и одежда королевские: мальчик стоял в кроватке, держась за нее, в халатике лилового цвета с рисунком из лилий. Мандельштам посвятил ребенку стихотворение, из которого Людмила Константиновна помнила, к сожалению, только два стиха:
Кинешь око удивленное
На прошедшие года.
Строки эти, конечно, перекликаются с двумя строками из стихотворения «Твой зрачок в небесной корке…», которое было создано в Воронеже в январе 1937 года:
Омут ока удивленный, —
Кинь его вдогонку мне!
Может быть, это был вариант?
Мандельштам по-пушкински знакомился и прощался с теми, кто вырастет, с детьми – с теми, кому время «цвести».
Вообще у Наппельбаумов Мандельштамы бывали и до Воронежа, и после возвращения в Москву. У них было два коротких стихотворения поэта: одно, упомянутое, написанное в их доме, было адресовано Эрику, а другое – Людмиле Константиновне. Было и письмо из Воронежа. Рукописи эти не сохранились.
Людмила Наппельбаум была художницей. Мандельштаму нравились портреты ее работы. Однажды он сказал: «Людмила, напиши мой портрет». Портрет, к сожалению, написан не был.
Когда Мандельштамы были в Воронеже, Наппельбаумы высылали им туда кое-какую еду и книги. (И другие люди помогали сосланному поэту. Например, Борис Горнунг. Собирались деньги – об этом автору сообщил Михаил Борисович Горнунг, сын литератора и ученого Бориса Горнунга.) Лев и Людмила Наппельбаумы даже некоторое время жили в квартире Мандельштамов в Нащокинском переулке вместе с матерью Н. Мандельштам Верой Яковлевной. В квартире Наппельбаумов тогда шел ремонт, и по совету А.О. Моргулиса они переехали на время в писательский дом.
Москва, помнилось Людмиле Константиновне, была интересна Мандельштаму. Однажды Лев Наппельбаум предложил поэту деньги, и Мандельштам с благодарностью принял их. А потом как-то сказал: «Вы знаете, как я потратил эти деньги?» И сообщил, что он взял машину (вероятно, такси) и катался по Москве.
Мандельштам очень любил музыку, и Людмила Наппельбаум два раза ходила вместе с ним в консерваторию. Один раз, как ей помнится, слушали М.В. Юдину, в другой – Марию Гринберг (в Малом зале). Людмила Константиновна купила в консерватории пирожные. Мандельштам сказал: «Как давно я не ел пирожные! И мои любимые…» Какие это были пирожные – Людмила Константиновна не запомнила.
Мандельштаму понравилось, как стучат каблучки Людмилы Наппельбаум, когда они возвращались из консерватории. Он услышал в этом некий музыкальный ритм. (Когда это было – до или после Воронежа, – Людмила Константиновна не уточнила.)
Точно к послеворонежскому времени относится свидетельство о посещении Мандельштамом Московской консерватории, которое мы встречаем в письме Анны Ивановны Ходасевич Евгении Казимировне Герцык (за возможность ознакомиться с этим письмом автор благодарит сотрудницу московского музея М.И. Цветаевой Татьяну Никитичну Жуковскую, в чьем архиве письмо находится).
А.И. Ходасевич пишет: «В концерты хожу одна и редко – нет совсем денег. Была на концерте Софроницкого (пианист) – встретила там Осипа Мандельштама. Узнав от меня об истории с Даликом, сказал: “Так ему и надо – Макс плохой поэт”. Своеобразный подход!»
Далик – Даниил Дмитриевич Жуковский, математик и любитель поэзии. Он был сыном поэтессы Аделаиды Казимировны Герцык и Дмитрия Евгеньевича Жуковского. Родился в 1909-м, а погиб, видимо, в 1938 году (он был расстрелян). Арестован был в 1936-м, летом, за распространение стихов Максимилиана Волошина.
Письмо А.И. Ходасевич не датировано, но совершенно очевидно, что разговор ее с Мандельштамом мог состояться только тогда, когда поэт вернулся из ссылки – ведь до середины мая 1937 года Мандельштам находился в Воронеже.
Конечно, слова Мандельштама, зафиксированные А.И. Ходасевич, нельзя воспринимать иначе как шутку – причем отнюдь не удачную. Но они интересны как констатация чуждости стиля Волошина принципам поэтики позднего Мандельштама. Кроме того, Мандельштам, вероятно, имел в виду и то, что с поэзией Волошина (и как бы «с ним самим») можно нарваться на неприятности. Думается, бросить такие слова Мандельштам мог лишь в первое время после возвращения из Воронежа: это достаточно легкомысленное высказывание (во всяком случае, в передаче А. Ходасевич) может объясняться неопределенными надеждами на будущее, некой эйфорией, которые были у Мандельштама тогда: ведь и он был сослан за стихи (и какие!) – и вот вернулся, и Д. Жуковский вернется…
Может быть, как-то все наладится? Мандельштаму хотелось восстановить свой статус, и он старался решить эту задачу. Он съездил от Союза писателей на строительство канала Москва – Волга (его строительство завершалось; канал вступил в действие 15 июля 1937 года) и написал «канальское» («домашнее» определение) стихотворение. (В «Воспоминаниях» – глава «Иррациональное» – Надежда Мандельштам характеризует эти стихи как «гладенький стишок» «с описанием красот канала». Стихотворение вызывало у нее «бешенство», и она уничтожила его, будучи в эвакуации в Ташкенте.)
С теплотой и нежностью пишет Мандельштам о Москве в это время: вспомним стихотворение «Чарли Чаплин»: «Отчего / у Чаплина тюльпан, / Почему / так ласкова толпа? / Потому – / что это ведь Москва!»
Однако 1937 год – не 1934-й. Это выяснилось быстро. Разрешения жить в столице Мандельштам не получил. В квартире 26 писательского дома на улице Фурманова в одной из комнат Мандельштамов, напомним, жил чужой человек, очеркист Н.К. Костарев («Костырев», как пишет о нем Н. Мандельштам), автор популярной книги «Мои китайские дневники» (в 1928–1932 годах она была издана четыре раза), который отнюдь не собирался выезжать. Он с женой занял комнату в квартире с согласия Мандельштамов; здесь летом 37-го у него родилась дочь. Поручителем за Н. Костарева был не кто иной, как глава Союза советских писателей В.П. Ставский. 29 марта 1936 года Ставский обратился к Н. Мандельштам с просьбой предоставить «во временное пользование» одну из комнат квартиры «сроком 8–9 месяцев». «Проблема Костарева… – пишет П.М. Нерлер, – вообще не должна была возникнуть, ибо по мартовской, 1936 года, “джентльменской” договоренности между ним и Мандельштамами он поселялся… под поручительство Ставского самое большее на 8–9 месяцев и, стало быть, должен был смотать свои удочки не в мае 1937-го, а самое позднее в январе» [606] . Но Костарев не выехал – квартира ему, видимо, понравилась. Ему удастся закрепиться в этой квартире – Надежду Яковлевну домоуправление «выпишет» из списка жильцов, а Мандельштам, и так лишенный права жить в Москве по первому своему делу, будет арестован повторно и погибнет в лагере. (Но и новый хозяин квартиры 26 проживет в писательском доме недолго: посвящавший свои очерки о Китае маршалу Блюхеру, Николай Костарев был репрессирован и умер в заключении.)
«Одна из двух комнат Мандельштамов была занята человеком, который писал на них ложные доносы, и скоро им стало нельзя показываться в этой квартире», – пишет Анна Ахматова [607] .
Как уже упоминалось выше, Мандельштамы уехали в июне 1937 года (в конце месяца) из Москвы и поселились в Савелове (часть города Кимры). Дотянуть в Москве до конца июня они смогли потому, что с Мандельштамом случился сердечный приступ и врачи предписали ему соответствующий режим, исключавший, естественно, нагрузки, переезды и пр. Но в конце июня Москву пришлось покинуть и обосноваться в Савелове. Позднее Мандельштамы переехали по совету Исаака Бабеля в Калинин (ныне снова Тверь).
Поэт и Надежда Яковлевна регулярно приезжали в Москву, где у них уже фактически не было жилья. «Они приезжали из Калинина и сидели на бульваре. Это, вероятно, тогда Осип говорил Наде: “Надо уметь менять профессию. Теперь мы – нищие” и “Нищим летом всегда легче”. <…> Так они прожили год. Осип был уже тяжело болен, но он с непонятным упорством требовал, чтобы в Союзе писателей устроили его вечер. Вечер был даже назначен, но, по-видимому, “забыли” послать повестки, и никто не пришел» (Анна Ахматова «Листки из дневника») [608] . Мандельштамы приехали из Савелова – вечер не состоялся.
Можно было читать в разных местах в надежде спастись «оду» Сталину или не делать этого – все это уже не имело значения. Наступило время «крупных оптовых смертей». Надо было, видимо, прятаться, «не высовываться». Союз писателей был создан, флирт с интеллигенцией кончился, разыгрывать комедию гуманности было незачем. Коммунисты и фашисты противостояли друг другу в Испании, в воздухе пахло будущей большой войной. Наступило время «ежовых рукавиц». Но Мандельштам не понимал, что надо «затаиться». «Его план был прямо противоположным моему – он хотел выделиться из толпы, – вспоминает Н. Мандельштам. – Ему почему-то казалось, что если он добьется творческого вечера в Союзе, ему не смогут не дать какой-нибудь работы. Он сохранял иллюзию, что стихами можно кого-то победить и убедить. Это у него осталось от молодости – когда-то он мне сказал, что никто ни в чем ему не отказывает, если он пишет стихи. Вероятно, так и было – он провел хорошую молодость, и друзья берегли и ценили его. Но переносить те отношения на Москву 37 года было, конечно, совершенно бессмысленно. Эта Москва не верила ничему и ни во что. Она жила лозунгом: спасайся кто может. Ей плевать было на все ценности мира, а уж подавно на стихи» [609] .
Со свойственной ему чуткостью поэт, однако, уловил изменение атмосферы быстро (хотя надежда как-то поправить свое положение не оставляла его). Э.Г. Герштейн свидетельствует (мы уже цитировали зафиксированное ею высказывание Мандельштама; приведем теперь это место ее мемуаров в более подробном виде):
«В один из этих первых дней [610] Осип Эмильевич стоял лицом к окну возле тахты, собираясь лечь. Вместо этого стал говорить о Москве. Она его тревожила. Чего-то он здесь не узнавал. Об ушедших и погибших друзьях – он не говорил. Так все делали. У каждого такие утраты падали на дно души, и оттуда шло тайное излучение, пропитывавшее все поступки, слова, смех… Только не слезы! Такова была специфика тех лет.
Осип Эмильевич стал говорить о московских встречах. Это была блестящая импровизация. <…>
Успокоившись, Мандельштам заговорил в раздумьи:
– И люди изменились… Все какие-то, – он шевелил губами в поисках определения, – все какие-то… какие-то… ПОРУГАННЫЕ.
С такой грустью он это сказал. От самого сердца» [611] .
Важно не забыть о тех, кто остался человеком, кто с риском для собственной жизни принимал, кормил, оставлял ночевать гонимых, не имевших права жить в Москве. Тех, кто боялся, как все люди, и за самих себя, и за своих детей – но не мог закрыть двери перед бездомным поэтом и его женой. Нельзя забыть о тех, кто давал деньги, дарил одежду, помогал чем мог.В.Б. Шкловский
Таких людей оказалось в Москве немало. Владимир Яхонтов, Соломон Михоэлс, Валентин Катаев, Евгений Петров, Перец Маркиш, Эмма Герштейн, Александр Осмеркин, Лев Бруни, Илья Эренбург, Николай Харджиев, Семен Кирсанов…
И в первую очередь – Шкловские. Они жили в это время в новом писательском доме в Лаврушинском переулке (д. 17, кв. 47). «В Москве был только один дом, открытый для отверженных, – пишет Н. Мандельштам. – Когда мы не заставали Виктора и Василису [612] , к нам выбегали дети: маленькая Варя, девочка с шоколадкой в руке, долговязая Вася, дочь сестры Василисы Тали, и Никита, мальчик с размашистыми
Приходила Василиса, улыбалась светло-голубыми глазами и начинала действовать. Она зажигала ванну и вынимала для нас белье. Мне она давала свое, а О.М. – рубашки Виктора. Затем нас укладывали отдыхать. Виктор ломал голову, что бы ему сделать для О.М., шумел, рассказывал новости… <…>
Дом Шкловских был единственным местом, где мы чувствовали себя людьми» [613] .
И позднее, уже после гибели поэта, Надежда Яковлевна, бывая в Москве, всегда могла рассчитывать на помощь и гостеприимство в этом дружеском доме.
Ночевали Мандельштамы не раз и в старом деревянном доме в Марьиной Роще, где ранее жили Шкловские до переезда в Лаврушинский переулок. В Марьиной Роще (Александровский, ныне Октябрьский переулок, д. 43, – не сохранился) осталась свояченица В. Шкловского Наталья Георгиевна. В этом же двухэтажном доме, также на первом этаже, жил литературовед Николай Иванович Харджиев. Его низкое окно смотрело во двор – у него, казалось, было более спокойно. Поэтому нередко ночевали в его девятиметровой комнате. Он предоставлял им свою тахту, а сам устраивался на раскладушке, по словам Э. Герштейн. Анна Ахматова называла эту комнату «убежищем поэтов». Действительно, здесь у Н. Харджиева бывали Пастернак, Ахматова, Цветаева, Хармс, Введенский, Олейников, Нарбут и другие литераторы.
Для Мандельштама после Воронежа жилище Харджиева было нередко убежищем и пристанищем в прямом смысле этих слов. В 1937 году Мандельштам привел к Харджиеву своего воронежского друга Наталью Евгеньевну Штемпель (она гостила у Мандельштамов в Савелово; поэт знакомил ее со своим московскими друзьями). В своих воспоминаниях она рассказала об этом визите (квадратные скобки – в цитируемом тексте):
«…пошли к Николаю Ивановичу Харджиеву. Он жил в деревянном двухэтажном доме барачного типа, не помню, на какой улице (кажется, в Марьиной Роще). У него была одна комната на первом этаже. [Она не производила впечатления опрятной.] Целую стену от пола до потолка занимал огромный стеллаж. Это было замечательное собрание поэтов начала XX века. Кого тут только не было: и символисты, и акмеисты, и футуристы, и имажинисты. Кроме того, было много журналов: “Аполлон”,“Весы”, “Золотое руно” и еще какие-то, не помню. Я оторваться не могла от книг. Обращал внимание комод, набитый рукописями, фотографиями, письмами Хлебникова. Николай Иванович в это время готовил к изданию его стихи и огорченно сравнивал некоторые из них с напечатанными ранее и искаженными редакторами почти до неузнаваемости, так как, по словам Харджиева, читать рукописи Хлебникова невероятно трудно. Во время нашего разговора и чтения Осип Эмильевич, казалось, был занят своими мыслями.
Николай Иванович произвел на меня несколько странное впечатление, прежде всего заядлого холостяка. [Он был полноват, среднего роста, брюнет с длинными волосами (тогда это не было модой), тип лица нерусский.] Насколько я могла заметить, к Осипу Эмильевичу он относился с большой теплотой» [614] .
Соседом Н. Харджиева был драматург Б. Вакс. Он видел Мандельштамов, понимал, что поэт останавливается у Харджиева нелегально, но не донес. Писатель В.М. Козовой отмечает, что Харджиев подчеркнул этот факт в состоявшейся гораздо позднее описываемых событий беседе с ним.
И еще об одном доме нужно рассказать – доме литератора Игнатия Игнатьевича Бернштейна. Он был критиком и автором детских книг. Печатался под псевдонимом Александр Ивич. В первой книге своих мемуаров Н. Мандельштам пишет: «Раз, когда мы сидели у Шкловских, пришел Саня Бернштейн (Ивич) и позвал нас ночевать к себе. Там прыгала крошечная девочка “Заяц”; уютная Нюра, жена Сани, угощала нас чаем и болтала. Худой, хрупкий, балованный Саня с виду никак не казался храбрым человеком, но он шел по улице, посвистывая как ни в чем не бывало, и нес всякую чепуху о литературе, словно ничего не случилось и он не собирался спрятать у себя в квартире страшных государственных преступников – меня и О.М.
Так же спокойно он взял в 1948 году у Евгения Яковлевича [615] рукописи и сохранил их» [616] .
Вспоминая о семье Александра Ивича, Н. Мандельштам имеет в виду не сохранившийся, к сожалению, до наших дней дом 4 в Руновском переулке в Замоскворечье, неподалеку от Пятницкой улицы. Ивичи жили в квартире 1 на первом этаже, при входе с улицы налево. Софья Игнатьевна Богатырева, дочь И.И. Бернштейна, считает, что Н. Мандельштам несколько ошибается: в 1948 году Евгений Хазин действительно передал Ивичу хранившиеся у него бумаги, потому что ему показалось, что за ним следят. Но еще ранее, в 1946-м, рукописи Мандельштама были переданы Ивичу, по ее утверждению, самой Надеждой Яковлевной – в то время уже началась новая, послевоенная травля литературы: было опубликовано печально знаменитое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград».
Софья Богатырева считает соответствующим реальности тот вариант рассказа о передаче рукописей, который мы находим в «Третьей книге» воспоминаний Н. Мандельштам. «Взять с собой эту папку я не рискнула… [617] . Отложить отъезд я не могла – с трудом добытый билет был у меня в руках, и я уже опаздывала к началу учебного года. В моем положении это могло быть использовано, чтобы выгнать меня и лишить хлеба – того самого черствого хлеба, который мне давала служба. Я крепко выругалась, схватила папку и побежала к Сергею Игнатьевичу Бернштейну…
Сергей Игнатьевич выслушал меня и взял папку. Она пролежала у него и у его брата Сани Ивича все опасные годы послевоенного периода. Сане же мой брат отдал и то, что находилось у него, в какую-то трудную минуту, когда он заметил, что за ним увивается какой-то патентованный стукач» [618] .
Сергей Игнатьевич Бернштейн – филолог и языковед. Записал на фонограф голоса ряда поэтов, в том числе Мандельштама. В 1937 году был уволен из Института живого слова. Восковые валики, оставшиеся в институте, портились со временем. В недавнее относительно время литературовед Лев Шилов сумел восстановить некоторые записи. В частности, можно снова слышать прекрасное напевное чтение Мандельштамом своего стихотворения «Я буду метаться по табору улицы темной…», прослушать в авторском исполнении «Я по лесенке приставной…», «Язык булыжника мне голубя понятней…», «Нет, никогда ничей я не был современник…» и некоторые другие стихи.
Толстая папка, в которой были рукописи неопубликованных стихов, и сейчас хранится у С.И. Богатыревой. Она вспоминает и о том, как начиная с 1947 года Надежда Яковлевна приезжала в Москву и работала вместе с И.И. Бернштейном и С.И. Бернштейном над архивом, уточняя тексты, варианты, последовательность стихотворений… [619]
Вернемся к послеворонежскому периоду жизни поэта. 2 марта 1938 года Литфонд выделяет Мандельштамам две бесплатные (т. е. оплаченные Литфондом) путевки на два месяца в пансионат «Саматиха», в районе станции Черусти между Москвой и Муромом. Такая забота выглядит достаточно подозрительно. (В этот же день, 2 марта, начинается процесс по делу «Правотроцкистского антисоветского блока» – Н. Бухарин, А.Рыков, Н. Крестинский, Г. Ягода и другие. 15 марта Бухарин и еще семнадцать осужденных будут расстреляны.) Может быть, принимался во внимание импульсивный, непредсказуемый характер Мандельштама: пусть сидит пока подальше от Москвы, в лесном пансионате. Там брать его, если понадобится, будет удобнее, чем в столице, можно будет все сделать по-тихому, избежав резонанса в писательской среде. Кто его знает, что этот Мандельштам при аресте выкинет – а в Москве всё на виду и на слуху. О том, что такие соображения могли быть приняты в расчет, говорит справка о Мандельштаме, датированная 27 апреля 1938 года, когда непосредственно решался вопрос об аресте поэта (документ подписан начальником 9 отделения 4 отдела ГУГБ В.И. Юревичем): «В силу своей психической неуравновешенности МАНДЕЛЬШТАМ способен на агрессивные действия» (эта фраза в документе подчеркнута) [620] . 8 или 9 марта 1938 года Мандельштамы приезжают в «Саматиху». Осип Эмильевич видел в выделении путевок хороший знак: о нем заботятся, дали возможность поправить здоровье – значит, на нем не поставили крест. Ему хотелось верить, что все будет хорошо, несмотря на то что в конце зимы или в начале марта один из руководящих сотрудников Государственного издательства художественной литературы И.К. Луппол заявил поэту, что никакой работы для него в Госиздате в течение года нет и не предвидится.
Мандельштам «лез на глаза», без права на то «таскался» по Москве, встречался с писателями. Его надо было убрать. Руководители Союза писателей прекрасно понимали, что в случае чего спросят и с них – почему не реагировали? В.П. Ставский, глава Союза писателей СССР, отправляет – через неделю после того, как Мандельштамы прибыли в «Саматиху», – письмо наркому Н.И. Ежову.«Копия
Секретно
Союз Советских Писателей СССР – Правление
16 марта 1938 г.
Наркомвнудел тов. Ежову Н.И.Уважаемый Николай Иванович!
В части писательской среды весьма нервно обсуждался вопрос об Осипе МАНДЕЛЬШТАМЕ.
Как известно – за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию О. Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки кончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами “зоны”).
Но на деле – он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом – литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него “страдальца” – гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин Катаев, И. Прут и другие литераторы, выступали остро.
С целью разрядить обстановку – О. Мандельштаму была оказана материальная поддержка через Литфонд. Но это не решает всего вопроса о Мандельштаме.
Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос – об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь.
За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют, – по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем).
Еще раз прошу Вас помочь решить этот вопрос об Осипе Мандельштаме.С коммунистическим приветом
В. Ставский
Верно: Подпись».(Заметим: Ставский пишет о том, что Мандельштам – автор «похабных клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа», как о факте, хорошо известном и ему, и адресату. Это на тему «Был ли знаком Сталин со своим стихотворным портретом?»: неужели Ежов и Ставский о «похабных стихах» знали, а Сталин их не знал?)
В прилагаемом письме писатель П.А. Павленко, привлеченный в качестве «эксперта», высказывает свое мнение о Мандельштаме, сводящееся к тому, что он «не поэт, а версификатор», стихи его «холодны, мертвы»; «последние стихи» Мандельштама, отмечает Павленко, «советские», выделяются среди прочих «Стихи о Сталине», но в них «много косноязычия, что неуместно в теме о Сталине». В завершение автор отзыва заключает, что печатать стихи Мандельштама не следует [621] .
То есть опять вставал вопрос: насколько этот Мандельштам ценен, «мастер» ли он? И привлеченный эксперт дал ответ: нет, так себе, рифмоплет.
Если руководитель Союза советских писателей попросил наркома Ежова помочь – как он мог не помочь?
Зная о последующем, тяжело читать другое письмо – письмо, отправленное Мандельштамом Б. Кузину из пансионата 10 марта 1938 года, сразу после приезда на отдых. В нем поэт, в частности, пишет:
«С собой груда книг. М<ежду> п<рочим,> весь Хлебников. Еще не знаю, что с собой делать. Как будто еще очень молод. Здесь должно произойти превращение энергии в другое качество. “Общественный ремонт здоровья” – значит, от меня чего-то доброго ждут, верят в меня. Этим я смущен и обрадован. Ставскому я говорил, что буду бороться в поэзии за музыку зиждущую. Во мне небывалое доверие ко всем подлинным участникам нашей жизни, и волна встречного доверия идет ко мне.
Впереди еще очень много корявости и нелепости – но ничего, ничего не страшно!»
2 мая (как вспоминает Н. Мандельштам; по личному делу – 3 мая) 1938 года Мандельштам был арестован в пансионате «Саматиха». Надежда Яковлевна, которая больше уже никогда не увидит мужа, едет в Калинин; ей удается забрать рукописи и уехать несхваченной. «Приехав в Москву, я в ту же ночь выехала в Калинин. <…> Утром я забрала у хозяйки свои вещи – их почти не было, главное – корзинку с рукописями, и отправилась обратно в Москву» [622] .
Мандельштам попадает во внутреннюю тюрьму НКВД на Лубянке. Там, в мае, были сделаны последние, тюремные, фотографии Мандельштама. Лицо сохранило еще выражение достоинства.