Но пасаран! Годы и люди

Кармен Роман

— МНЕ КАЖЕТСЯ, — СКАЗАЛ В ЗАКЛЮЧЕНИЕ БЕСЕДЫ ГЕНЕРАЛ, — ЧТО НЕМЦЫ НАСТОЛЬКО ИЗМУЧЕНЫ БЫЛИ ГИТЛЕРОВСКИМ РЕЖИМОМ, НАСТОЛЬКО ИСТОЩЕНЫ ДЛИТЕЛЬНОЙ ВОЙНОЙ, ЧТО ОНИ СОВЕРШЕННО ИСКРЕННИ В СВОЕМ ЖЕЛАНИИ ПОМОЧЬ НАМ ВО ВСЕХ МЕРОПРИЯТИЯХ, НАПРАВЛЕННЫХ К УСТАНОВЛЕНИЮ НОРМАЛЬНОЙ ЖИЗНИ ИХ СТОЛИЦЫ. НЕМЦЫ ОЧЕНЬ ОРГАНИЗОВАННЫЙ НАРОД, ОНИ ЛЮБЯТ ДИСЦИПЛИНУ И ПОРЯДОК. СМОТРИТЕ, С КАКИМ ЭНТУЗИАЗМОМ ВЗЯЛОСЬ НАСЕЛЕНИЕ БЕРЛИНА ЗА ОЧИСТКУ УЛИЦ ОТ ГРУД КАМНЕЙ, ОТ БАРРИКАД. ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ ВЫ БЕРЛИН НЕ УЗНАЕТЕ. ЕЩЕ ОДНА БОЛЬШАЯ ЗАБОТА У НАС — ЭТО ОКОЛО СЕМИДЕСЯТИ ТЫСЯЧ РАНЕНЫХ НЕМЕЦКИХ СОЛДАТ, ОСТАВШИХСЯ В БЕРЛИНЕ. ОНИ ВСЕ ОБЕСПЕЧЕНЫ УХОДОМ И ПИТАНИЕМ. МНОГИЕ ГОСПИТАЛИ, КОТОРЫЕ БЫЛИ ПОД ЗЕМЛЕЙ, МЫ ПЕРЕВОДИМ

В ХОРОШИЕ ПОМЕЩЕНИЯ В ГОРОДЕ И ЗА ГОРОДОМ. МЕДИКАМЕНТАМИ ОНИ ОБЕСПЕЧЕНЫ. ОЧЕНЬ ЖЕСТКИЕ ТРЕБОВАНИЯ МЫ ПРЕДЪЯВЛЯЕМ К НАШИМ СОЛДАТАМ И ОФИЦЕРАМ, НАХОДЯЩИМСЯ В БЕРЛИНЕ. ПОДДЕРЖАНИЕ СТРОЖАЙШЕЙ ДИСЦИПЛИНЫ В ВОИНСКИХ ЧАСТЯХ ТАКЖЕ ВОЗЛОЖЕНО ПОМИМО КОМАНДИРОВ ЧАСТЕЙ НА РАЙОННЫХ КОМЕНДАНТОВ.

МЫ РАСПРОЩАЛИСЬ С ГЕНЕРАЛОМ. ПОЗДНЕЙ НОЧЬЮ Я ВЫШЕЛ НА УЛИЦУ. ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО НАРУШАЕТ ТИШИНУ СПЯЩЕГО БЕРЛИНА, — ЭТО ШЕЛЕСТ ПРОНОСЯЩИХСЯ ВОЕННЫХ МАШИН И ЧЕКАННЫЙ ШАГ КОМЕНДАНТСКОГО ПАТРУЛЯ, СОВЕРШАЮЩЕГО СВОЙ НОЧНОЙ ОБХОД. МИГНУЛ ФОНАРИК, ОСТАНАВЛИВАЮЩИЙ МОЮ МАШИНУ. У МЕНЯ ПРОВЕРИЛИ ДОКУМЕНТЫ. СЕРЖАНТ С КРАСНОЙ ПОВЯЗКОЙ НА РУКАВЕ ШИНЕЛИ ПРИЛОЖИЛ РУКУ К КОЗЫРЬКУ И СКАЗАЛ:

— ДОКУМЕНТЫ ПРОВЕРЕНЫ, МОЖЕТЕ СЛЕДОВАТЬ.

Перечитав сейчас свои телеграммы и интервью с генералом Берзариным, я вижу два Берлина: трагический облик разрушенного, окутанного дымом пожарищ Берлина мая 1945 года и — столицу Германской Демократической Республики в наши дни.

Из груды развалин поднялся новый Берлин. Там, где торчали обугленные стволы деревьев, сейчас шумит свежая зеленая листва. И невольно вспоминаю: «…В ближайшие дни Берлин будет освещен…», «…скоро несколько районов Берлина получат газ…», «…группы содействия Красной Армии, состоящие из антифашистов, помогают работе военных комендантов…»

Я вспоминаю в связи с этим и другое, как в 1942 году, при въезде в освобожденную войсками Западного фронта Вязьму, я взял на память деревянную табличку, на которой готическим шрифтом было начертано: «Wiazma». Я сказал тогда товарищам: «К этому сувениру я добавлю еще одну табличку с берлинской улицы Унтер-ден-Линден». Почему-то я назвал именно эту улицу. И вот 2 мая 1945 года из груды дымящегося щебня на Унтер-ден-Линден я откопал пробитый пулями эмалевый щиток с названием этой улицы. Сейчас он, как реликвия, прибит к стене над моим письменным столом…

* * *

Дни были полны острыми волнующими событиями, впечатлениями. Знамя Победы над рейхстагом; путешествие в подземные недра бункера рейхсканцелярии; обугленный труп Геббельса… Безоблачным солнечным утром 8 мая на Темпльгофский аэродром съехались журналисты, кинооператоры. Здесь царило праздничное настроение. Как передать состояние легкости, счастья, душевного покоя, когда лежишь навзничь на траве и, глядя в небо, ощущаешь всем своим существом нечто непостижимое — война окончена! Четыре года позади!

А как же дальше жить? Без войны, без постоянной смертельной опасности, без того, что принято было называть храбростью, а по существу — или безразличия к смерти, которая была вокруг и всегда, или веры в то, что «повезет». Война приучила к тяжкому труду, к крови, к стуже, а порой такой тоске, от которой не спасали ни фляга с водкой, ни веселая шутка, ни раскаленная печурка, у которой можно было обсушиться и отоспаться…

Легкие белые облачка плывут в бледно-голубом небе, а если из-за облачка вынырнет самолет — долго еще нужно привыкать к тому, что не надо бежать, не нужно зарываться в землю…

В стороне приземлился серый «дуглас». Из него по шаткой алюминиевой стремянке сошли на землю фельдмаршал Кейтель, генерал-полковник Штумпф, адмирал Фридебург, их адъютанты и конвоиры. Кейтеля усадили в черный лимузин, вручили ему толстую

папку с документами, он погрузился в чтение бумаг. Кажется, это были тексты акта капитуляции. Я снял Кейтеля через открытое окно машины. Он бросил быстрый удивленный взгляд в мою камеру, услышав ее шум, и снова, поправив монокль в правом глазу, углубился в чтение документов.

Оркестр грянул марш. Из самолета с опознавательными знаками ВВС Соединенных Штатов вышли представители командования союзников. В Берлин прилетели Главный маршал авиации Артур Теддер, генерал Карл Спаатс, адмирал Берроу и генерал Делатр де Тасиньи.

Кортеж машин направился в Карлсхорст. Через разрушенный Берлин. Маршрут наш был отмечен стоящими с небольшими интервалами советскими солдатами-регулировщиками. Путь от Темпльгофа в Карлсхорст по улицам Берлина был предпоследним путем фельдмаршала Кейтеля в этом городе, где он когда-то принимал парады, стоял на трибуне рядом с Гитлером. Завтра — в одиночку. В тюрьме он проживет в ожидании суда и казни последние свои дни.

В Карлсхорсте в томительном бездействии провели много часов. Лишь около полуночи загорелись люстры в зале заседаний, где все было уже подготовлено для торжественного акта, завершающего победный конец войны.

Зал выглядел более чем просто. Столы покрыты зеленым сукном, за ними стали занимать места советские генералы — командующие прославленными армиями, начальники штабов — Богданов, Чуйков, Берзарин, Радзиевский, Телегин, Малинин. Здороваясь со многими из них, я ловил веселые искорки в их усталых глазах, вспоминал встречи под Москвой, в траншеях Сталинграда, на берегах Вислы…

Несметное количество журналистов, фотографов, кинооператоров — в отведенных им местах. Много американцев, англичан, французов. Знакомимся с коллегами. Офицеры в который раз инструктируют нас, сообщают протокол процедуры, строго предупреждают о соблюдении порядка. Как бы не так! Я прикидываю, как в нужный момент пробьюсь в первые ряды, и понимаю, что то же самое на уме у каждого из них. Представляю, какая про-. изойдет свалка!.. 

Но вот по переполненному залу прошел шумок, и ровно в 12 часов — ноль часов 9 мая 1945 года — в зал вошел маршал Георгий Жуков. Он шел спокойно, походкой старого кавалериста, чуть покачиваясь, и, хотя в этот торжественный момент он был олицетворением монолитного мужества, силы, в его глазах сверкал озорной, радостный огонек. Жуков, конечно, знал, что каждый его жест — достояние истории. Но он не позировал. Был прост и спокоен. Был таким же, каким не раз я видел его в годы войны на командных пунктах, в штабах, когда он, откинувшись от карты, отчеканивая каждое слово, давал приказы. Я всегда смотрел на огромный выпуклый лоб, на крепкую его нижнюю челюсть, сильные руки.

Вслед за Жуковым в некотором отдалении шли к столу представители командования союзников Теддер, Спаатс, Берроу, Делатр де Тасиньи. В наступившей тишине прозвучали слова Жукова, приказавшего ввести в зал представителей верховного немецкого командования.

Зал замер в ожидании. Застрекотали кинокамеры. В дверях появился Кейтель. Он в мундире при всех орденах, за ним его свита. Шагнув в переполненный зал, он остановился и вытянул руку с фельдмаршальским жезлом. Жест получился фальшиво театральный, неуверенный. Кейтель продолжал стоять навытяжку, ему предложили сесть. Уселся тоже как-то неуверенно, боком и повел глазами по залу, оглядывая сидящих за столами советских генералов и маршалов. С этими полководцами свела его судьба на дорогах Украины, в подмосковных лесах, в степях Сталинграда… Рука, лежащая на фельдмаршальском жезле, слегка дрожит… Он опустил глаза. Жуков сказал: