Ночь длиною в жизнь
Шрифт:
— Господи, — удивленно ахнула она. — Ну что ж…
Она взяла у меня бутылку, деликатно отхлебнула и промокнула губы.
— Молодец! — Я как следует приложился к горлышку и вернул бутылку в тайник. — Пойдем навстречу линчевателям.
В этот самый момент звуки за стеной изменились. Пение прекратилось; через мгновение стихло жужжание беседы. Низкий мужской голос прорычал что-то сердитое, стул грохнулся о стену, и тут взвыла ма: что-то среднее между банши-плакальщицей и противоугонной сиреной.
Папаша и Мэтт Дейли уткнулись друг в друга
— Я знала, скотина, знала! Всего один вечер, больше я ни о чем не просила…
Гости отшатнулись к стенам, чтобы не попасть под руку. Я через всю комнату поймал взгляд Шая — словно магнит сработал, — и мы принялись продираться через зрителей.
— Сядь! — рявкнул мистер Дейли.
— Па, — окликнул я отца, тронув его за плечо.
Он не заметил меня и завопил на Мэтта Дейли:
— Не смей мне указывать в моем доме!
— Па! — позвал Шай, с другого бока.
— Сядь, — повторил Мэтт Дейли, тихо и спокойно. — Не устраивай сцен.
Па ринулся вперед. По-настоящему важные навыки не угасают: я ухватил его, не отстав от Шая, пальцы привычно сомкнулись, спина напряглась в готовности, но па перестал сопротивляться, и колени его подогнулись. От жгучего стыда я покраснел до корней волос.
— Уберите его отсюда, — брезгливо бросила ма. Женщины с кудахтаньем сгрудились вокруг нее и принялись вытирать ее салфетками, но она от ярости ничего не замечала. — Вали, убирайся, иди в канаву, откуда пришел, я и не подумаю тебя вытаскивать оттуда — на поминках родного сына, скот, никакого уважения…
— Сука! — взревел па, пока мы выталкивали его в дверь. — Дешевая сраная шлюха!
— Во двор, — резко сказал Шай. — Пусть Дейли уходят через парадное.
— Имел я Мэтта Дейли, — сообщил нам па по дороге вниз. — И Тесси Дейли тоже. И вас обоих имел. Из вас троих один Кевин чего-то стоил.
Шай коротко рассмеялся неприятным горьким смехом. Он выглядел опасно измотанным.
— Вот тут ты, пожалуй, прав.
— Лучший из всех, — сказал па и зарыдал. — Сынок мой голубоглазенький!
— Ты хотел знать, как он? — спросил меня Шай. Мы смотрели друг на друга через папашину голову, и глаза братца горели, как бунзеновская горелка. — Вот и гляди. Наслаждайся… — Он ногой распахнул заднюю дверь, свалил папашу на ступеньку и направился вверх по лестнице.
Па, рыдая и жалуясь на несправедливость жизни, разошелся вовсю. Я прислонился к стене и закурил. Мутный оранжевый свет, лившийся непонятно откуда, придавал саду какую-то угловатую колючесть, в стиле Тима Бертона. Сарай, раньше служивший сортиром, стоял на месте, только утратил несколько досок и накренился под невообразимым углом. Позади, в доме, хлопнула дверь парадного: Дейли отправились домой.
Постепенно папаша начал истощаться, а может, задница замерзла. Он приглушил свою шарманку, вытер нос рукавом и заерзал, устраиваясь поудобнее на ступеньке.
— Дай закурить.
— Скажи
— Дай закурить! Отец я тебе или кто?!
— А, к черту! — Я вручил ему сигарету. — Я всегда соглашаюсь с разумными доводами. Получишь рак легких — вполне подходящая причина.
— Надменный придурок, — заявил мне па, но сигарету взял. — Надо было спустить твою ма с лестницы, как узнал, что она на сносях.
— Ну, ты небось так и сделал.
— Хрень. Я никого из вас пальцем не трогал — только если напрашивались.
Его так трясло, что не удавалось прикурить. Я сел рядом с ним на ступеньку, взял зажигалку и помог. От него несло застарелым никотином и «Гиннессом» с легким налетом джина. Мой позвоночник по-прежнему каменел в его присутствии. Из окна над нами снова послышался звук беседы, постепенно набиравшей обороты.
— Что у тебя со спиной? — спросил я.
Па выпустил громадный клуб дыма.
— Не твое дело.
— Я просто разговор поддержать.
— Ты никогда не говорил просто. Я не тупой. Не смей со мной так.
— Я и не считал тебя тупым, — ответил я совершенно искренне. Если бы па немного больше времени потратил на образование и немного меньше — на алкоголь, то мог бы рассчитывать на многое. Как-то в школе — мне было лет двенадцать — мы проходили Вторую мировую войну. Учитель — злобный, замкнутый мелкий урод — считал, что дети бедняков слишком тупые, чтобы понять такие сложные вещи, и даже не пытался объяснить. Па, по случайному совпадению трезвый на той неделе, усадил меня перед собой, нарисовал на кухонной скатерти схемы, принес оловянных солдатиков Кевина, показал расположение армий и все мне объяснил — так ясно, живо и доходчиво, что я до сих пор помню все, словно кино посмотрел. Самая страшная трагедия в жизни папаши — то, что ему хватает ума понять, как он профукал всю свою жизнь. Лучше уж быть тупой дубиной.
— А на кой тебе сдалась моя спина?
— Любопытно. Если мне придется частично оплачивать дом престарелых, лучше знать заранее.
— Я ни о чем тебя не просил. Не поеду я в дом престарелых. Лучше застрелиться.
— Разумно. И не стоит откладывать.
— Не дождетесь.
Он снова от души затянулся и наблюдал за струйками дыма, истекавшими из его рта.
— А из-за чего там все, наверху? — поинтересовался я.
— То да сё. Мужские дела.
— И что это значит? Он угнал твое стадо?
— Не стоило ему приходить в мой дом. И уж сегодня — точно не стоило.
Ветер рыскал по дворам, овевал стены сарая. На мгновение перед моими глазами возник Кевин — как прошлой ночью он лежал, лилово-белый, разбитый, во тьме, в четырех дворах отсюда. Как ни странно, я не ощутил злости, а только тяжесть — словно во мне двести кило и я буду торчать здесь всю ночь напролет, поскольку сдвинуться с места не светит.
— Помнишь ту грозу? — вдруг сказал па. — Тебе было тогда лет пять или шесть, я вас с Шаем во двор вытащил, а мамашу чуть родимчик не хватил.