Ночь длиною в жизнь
Шрифт:
— Эй, Кармела… Джеки… Кармела… да кто-нибудь, займитесь уже картошкой! Шай, поставь сюда, да не сюда, простофиля, туда! Эшли, милая, помоги бабушке вытереть стол! Фрэнсис, ступай, поговори с папой, он снова прилег, и ему нужна компания. Давай! — Ма шмякнула меня кухонным полотенцем по затылку — для скорости.
Холли, которая, уткнувшись мне в бок, показывала раскрашенные керамические поделки, купленные в Рождественском городке для Оливии, и подробно описывала встречу с эльфами Санты, тут же ловко растворилась среди кузин — я счел
В тихой холодной спальне па сидел в кровати, опираясь на подушки, и прислушивался к голосам из других комнат. В этой вычурной и мягкой обстановке — персиковый интерьер, бахрома повсюду, мягкий свет торшера — па выглядел необычайно неуместным и почему-то особенно сильным и свирепым. Неудивительно, что в молодости девчонки за ним увивались: уверенная челюсть, надменно выступающие скулы, неугасимый голубой огонь в глазах. На мгновение, в обманчивом свете, он стал похож на прежнего неукротимого Джимми Мэки.
Его выдавали только ужасные руки: распухшие и скрюченные пальцы с грубыми побелевшими, словно отмирающими ногтями непрерывно двигались по кровати, нервно выдергивая из одеяла торчащие нитки. Комната провоняла болезнью, лекарствами и потными носками.
— Ма говорит, что ты хочешь поболтать.
— Дай сигарету.
Па выглядел вполне трезвым, но ведь он всю жизнь устойчивость к спиртному вырабатывал, так что явных признаков опьянения с ходу не заметишь. Я придвинул стул от маминого туалетного столика к кровати — впрочем, не слишком близко.
— Ма не разрешает тут курить.
— Пусть идет в задницу, сучка.
— Приятно, что романтика по-прежнему жива.
— Ты тоже иди в задницу. Дай сигарету.
— Ни за что. Зли ма сколько хочешь; я останусь у нее на хорошем счету.
От такого заявления па улыбнулся — не слишком ласково.
— Ну, удачи тебе… — Он вздрогнул и внимательно посмотрел на меня. — Почему?
— А почему нет?
— Ты никогда в жизни ее не слушал.
Я пожал плечами.
— Моя дочь обожает бабушку. Если это значит, что мне нужно один день в неделю, стиснув зубы, подлизываться к маме — чтобы Холли не видела, как мы рвем друг друга на части, — я готов. Если вежливо попросишь, я и к тебе буду подлизываться — по крайней мере в присутствии Холли.
Па откинулся на подушки и рассмеялся так, что все закончилось приступом глубокого, мокрого кашля. Он замахал рукой, тяжело дыша, и показал на коробку салфеток на комоде. Я подал ему коробку. Па прокашлялся, сплюнул в салфетку, бросил ее в ведро и промахнулся; я не стал поднимать. Наконец он произнес:
— Хрень.
— А поподробнее?
— Тебе не понравится.
— Переживу. Когда мне нравилось то, что исходило из твоих уст?
Па, болезненно морщась, потянулся к прикроватному столику за стаканом
— Все эти разговоры про твою мелкую, — заговорил он, вытирая губы, — гребаная хрень. Нормальный ребенок. Ей совершенно наплевать, как ты ладишь с матерью, и тебе это известно. У тебя какие-то свои причины задабривать мать.
— Иногда, па, люди хорошо друг к другу относятся без всякой причины. Я понимаю, тебе трудно такое представить, но так бывает.
Он покачал головой. Жесткая улыбка снова появилась на его губах.
— Только не ты, — сказал он.
— Это как посмотреть. Между прочим, ты не знаешь обо мне ровным счетом ничего.
— И знать не хочу. Я знаю твоего брата, и знаю, что вы всегда были как две горошины в стручке.
Похоже, речь шла не о Кевине.
— Никакого сходства, — возразил я.
— Как две капли. Ни один из вас ничего в жизни не сделал без очень серьезной причины, и ни один никогда не рассказывал, что это за причина, пока не прижмет. Но отказаться от вас обоих я не мог, это точно.
Он наслаждался самим собой. Мне бы помалкивать, но я не сдержался.
— Я не такой, как остальные в семье. Совсем. Я ушел из дому, чтобы быть другим, и всю жизнь старался этого добиться.
Па язвительно поднял брови.
— Только послушайте. Мы недостаточно хороши для тебя? Двадцать лет под нашей крышей жил, и ничего…
— И что тут сказать? Благодарить за бесплатный садизм я не собираюсь.
Папа снова засмеялся, словно густо залаял.
— Да что ты? Я-то знаю, что я скотина. А ты, думаешь, нет? Погляди мне в глаза и скажи, что ты не рад видеть меня в таком состоянии.
— Это другое. С хорошим человеком такого не случилось бы.
— Ну вот! Я — развалина, и тебя это радует. Это кровь, сынок, родная кровь.
— Я никогда не бил женщину, ни разу в жизни не ударил ребенка. И моя дочь никогда не видела меня пьяным. Да, гордиться этим станет только больной на всю голову придурок, но я не могу удержаться: все это доказывает, что у нас с тобой нет ничего общего.
Па уставился на меня.
— По-твоему, из тебя отец лучше, чем из меня?
— Дело не в том, хорош ли я. Бездомные дворняги и те пекутся о своих щенках лучше, чем ты о детях.
— А если ты весь из себя святой, а мы — куча дерьма, то какого хрена ты прикрываешься своей родной дочерью, чтобы приехать сюда?
Я направился к двери.
— Сядь! — воскликнул он прежним, полным сил голосом.
Этот голос схватил меня пятилетнего за горло и отбросил на стул, прежде чем я осознал, что происходит. Оказавшись на стуле, я решил изобразить дело так, будто сел сам.
— Мы, кажется, уже закончили.
Вспышка отняла у па последние силы: он нагнулся вперед и тяжело дышал, вцепившись в одеяло.
— Закончим, как я скажу, — ответил он, хватая ртом воздух.
— Скажи. Но только если это недолго.