Ночь империи
Шрифт:
Мальчишка за ним иногда наблюдал: такого сложно было не замечать. Они занимались на плацу, а под арками проходов нет-нет, да и можно было увидеть рослого, навсегда солнцем поцелованного человека, что курил трубку у колонны и следил за молодняком. Нельзя было не услышать, когда чистили тот же плац, как этот человек, с заплетёнными в слабую косу золотыми волосами, смеялся с сослуживцами над чьей-то шуткой. Нельзя было не попытаться поймать на себе взгляд янтарных глаз этого человека, когда они сидели все за общим столом – он часто наблюдал за присутствующими, будто в каждом что-то подмечая.
Смешливый был тави, лёгкий на подъём
Позади раздались шаги, и мальчишка обернулся. Думал, что первый, но оказался единственным: генерал без спроса вытянул у него из руки стрелу и вновь отвернулся в сторону леса.
– Тави Гринд, можно Вас на минуту?
Мужчина, прищурившись вдаль, нашёл взглядом поражённые, никакого зла ему не сделавшие, цели в виде трёх птиц и одной до сих пор дёргавшейся белки. Ожидавший хоть какого-то вердикта мальчишка дождался, чтобы ему кивнули в сторону деревьев.
Кинувшись подбирать добычу, которую разрешили унести с собой, будущий солдат уже ни о чём не задумывался.
Белка была случайной жертвой. Самаэль Гринд в целом не испытывал никакой ненависти к этим маленьким созданиям, если они не портили лес. Последним рыжие красавицы занимались в крайне редких случаях, а сам мужчина ещё не променял должность с великого генерала на лесника, так что… Белка в любом случае была случайной жертвой. Можно было смело заявлять, что она попала под горячую руку, и там же рисковал оказаться стоявший на почтительном расстоянии капитан дворцовой стражи.
Впрочем, желание на кого-то ругаться пропало, едва визитёр вывалил на тави ушат информации, основная мысль которого заключалась в необходимости немедленно явиться во дворец.
Вышедший на полянку с тремя мёртвыми птицами в руках, мальчишка замер и почувствовал, как с лица сползла улыбка. Он остался у подножия крепости совершенно один, и теперь вынужден был тащить домой и оставшиеся стрелы, и лук, и добычу.
2.
Её звали Олли.
Вообще-то, Оливия – матушка очень любила всё саадалийское – но она предпочитала Олли и даже не стремилась представляться своим полным именем. Во дворце её, счастливицу из южного крыла, так бы и знали, если бы не один человек, раскрывший всем настоящее, саадалийское, резавшее имперский слух, имечко. Возмущаться не приходилось: какая дура будет ворчать, что ей не нравится её имя, когда её выдают замуж за самого Владыку?
Олли всё же ворчала. Фыркала, ругалась, плакала и трижды до свадьбы пыталась убежать. Две попытки предпринимала после свадьбы. Когда сказали, что её выбрали, потому что она была стройна, хороша собой и имела огненно-рыжие волосы, да румянец на щеках, Олли порывалась обстричься под корень. Проклинала батюшкину наследственность, а потом снова плакала, но перестала – в тот самый день, когда её представили будущему супругу.
Олли попала в южное крыло, когда ей было пятнадцать. Ещё не совсем взрослая официально, но уже оформившаяся с точки
Такие малютки, как она, в южном крыле встречались редко, а, если встречались, до совершеннолетия учились всему самому важному, да помогали старшим, но ни в коем случае ни с кем из мужчин не общались. Олли, конечно, нарушала правила – один сокольничий был больно уж мил, а поварёнок оставлял ей то и дело сладостей про запас.
Как и все девушки, Олли знала – Владыка был слаб. И духом, и телом, и далее по списку – старшие женщины не уставали распинаться о том, как несчастен этот ребёнок, оставленный в злом, суровом мире, но не потерявший к нему любви. Каждый раз, выслушивая это, девушка хотела поинтересоваться: как же поможет любовь в мире, где убить могли за пересоленный супчик, а государственными изменами занимались просто, чтобы найти развлечение на день-другой? Любовью делу помочь было нельзя. Однако, Олли молчала, опускала взгляд в пол и, как подруги, изображала небывалый энтузиазм в вопросе попадания во владыческую постель.
Если бы она знала, к чему это приведёт, утопилась бы в Гороссе.
Молодой Владыка был действительно слаб, но отнюдь не телом. Он был ребёнком.
Глупым, слюнявившим всё, до чего дотянется, любившим всё хватать ребёнком, застрявшим в теле тридцатилетнего мужчины.
Стоя напротив него и вынужденная терпеть то, как он сминал сначала её ладони, а потом, подначиваемый казначеем, и её талию в попытке обнять, Олли старалась не дрожать. Он был противным, косившим на левый глаз, слюнявым ребёнком-переростком, а его младшая сестра и главы ведомств только улыбались и приговаривали: «Первородных во имя, ты ему так нравишься! Ну же, улыбнись!».
Возле Владыки был только один человек, ни на мгновение не пытавшийся изобразить бесконечную любовь или хотя бы намёк на улыбку. В то время, как Олли знакомилась с будущим супругом, человек этот сидел за столом, упёршись в висок указательным пальцем, и хмуро читал свиток с каким-то указом. Будто почувствовав на себе взгляд девушки, он посмотрел на неё как раз, когда сестра Владыки сказала нечто вроде: «Ну же, обними его в ответ, видишь, какой хорошенький!». Мужчина ничего не сказал, но столь выразительно приподнял на пару мгновений брови, тут же возвращаясь взглядом к свитку, что Олли едва сдержала смех. В одном движении было всё, что на самом деле стоило думать о Владыке.
Так Олли познакомилась с регентом. Это знакомство было полезным – они провели рядом двадцать прошедших со свадьбы лет, каждый поддерживая Владыку со своей стороны.
В первую брачную ночи Олли плакала. И в последующие тоже, а потом слёзы как-то высохли, исчезли. Владыка был, и ей от этого было никуда не деться, но так же у неё было все, на что ни покажешь пальцем.
«Знаете, я видела такое платье», «Поверьте, я всю жизнь мечтала о верховой андаррской», «О, это ведь опал?».
Всё, что она ни просила, так или иначе уходило на стол регенту, который управлял не только империей, но и всем, что ему ни подсовывал Владыка. Однажды, лично принеся коробочку с украшением, которое Олли выпросила, регент с ласковой усмешкой заметил: «Можете приходить лично ко мне и просить не только вещи».