Ночь каллиграфов
Шрифт:
За окном была осень, иголочки лиственницы с тихим шорохом падали вниз, и исписанные моим почерком листы должны были последовать за ними, разложиться, исчезнуть в земле.
К чему мне теперь работа? Она не вернет моего сына. Зачем мне Бог, который лишь использует меня для записи своего дыхания? Пальцы горят, едва коснувшись инструментов. Они высохли, умерли вместе с Нуром, их тоже можно закопать.
Устав кричать, сестра взламывает дверь. Тяжело дыша, она берет мою руку, просовывает между пальцами калам и ведет им по бумаге.
«Пиши, Риккат, – приказывает она. – Только в этом твое спасение».
В
Тогда я решила показать ученикам, как вытачивать калам. Прикоснувшись к тростнику, руки дрожать перестали: одна из них гладила стебель, другая сжимала нож. Бока стебля были выпуклыми, я крепко подпирала его большим пальцем, но нож выскользнул, и его острие поранило указательный. Стебель пропитался кровью. Виновница беды, правая рука, снова предательски дрогнула.
Муна сделала мне перевязку, вымыла тростник в чистой воде. Пропитанный кровью калам выглядел странно.
Двадцать учеников пытливо глядели на меня, следя за каждым движением. На кончике ножа осталась блестеть капля крови, со временем она высохла и почернела.
После занятий я вышла из аудитории, крепко вцепившись рукой в ремешок сумки.
Муна потушила свет и закрыла дверь.
Позднее, стоя на пароме, я вглядывалась в очертания Бейлербея. По мере приближения родная деревня выглядела не четче, а напротив, более расплывчато. Меня лихорадило. Мне не терпелось вернуться домой и забыться сном.
В ту ночь мне привиделись бесчисленные арабески. Нечитаемые надписи увлекали меня в лабиринт, где смешивались слова и голоса. Мое тело, ставшее вдруг почти невесомым, сквозь дыру устремилось в открытое пространство. Небо там оказалось гладким, как пергамент, море – мутным, как чернила, деревья были выточены наподобие каламов, и все это служило инструментами для Всевышнего. Я проснулась оттого, что правая рука вновь задрожала. Я глядела на нее с тем же ужасом, как когда-то давно на маленького Недима, бившегося в ознобе. Общеизвестно, что, если у каллиграфа трясутся руки, это начало скорого конца.
Белизна знакомых стен меня успокоила. Сквозь запотевшее оконное стекло пробивались первые солнечные лучи, одни проходили насквозь, другие увязали на полпути. В последнее время мое зрение сильно ухудшилось, и все-таки я без труда сумела разобрать эти строки:
Он дает им отсрочку, Не торопит событья; Но должны они помнить, Что57
Сура 35-я, стих 45-й.
Строчки пропадали по мере того, как я читала их. Я дула на окно, потом старалась не дышать, но это не помогало. Откуда они возникли, или все это лишь плод моего воображения? Оконное стекло, подобно зеркалу, отразило страницу из Селимова Корана, открытого на этой строфе. Наконец-то Бог и Селим обрели друг друга, а может, они и с самого начала были одним и тем же лицом.
Я умерла от удушья, несмотря на все старания Недима, переделавшего дедушкину трубку в кислородную, чтобы избавить меня от необходимости лечь в больницу.
Каллиграфы умирают, когда оказываются не в силах служить Богу.
Чернильница Селима, чудесным образом найденная в день моей смерти, поблескивала сквозь гладь босфорской воды. Мой сын выловил ее, и через несколько часов после моих похорон она вновь обрела свое место на моем столе.
Коллекцию моих работ и мои инструменты я завещала Министерству культуры Турецкой республики.
Моя памятная доска красиво оформлена, эпитафию написал Мухсин, и в ней он восхваляет мою веру и мой талант. Он только забыл упомянуть о твердости и стойкости моей руки. Когда ей случается проснуться, она невольно укоряет его за это упущение. Мои ласковые слова ее не утешают, и, засыпая, она бормочет несвязные слова.
Перо выпадает из моих рук. Я мертвая и потому не стану описывать небытие, пустоту и тишину.
Что станет с моим искусством после меня?
Тридцатое марта 2000 года, Лувр, крыло Ришелье. Дочь Нура бродит по залам, где проходит выставка «Оттоманские каллиграфы: из коллекции музея Сакип Сабанси, Стамбульский университет». Надписи расплываются, линии скашиваются, в полупрозрачном защитном стекле она видит отражение своего лица. Ее черты будто смешиваются с чернилами и бумагой. Ее это смущает: как можно узреть Бога, если к молитвам примешивается твое собственное отражение?
Изгибы линий нарастают и затихают, буквы уходят в бесконечность, чернильные блики местами глубоки, местами лежат на поверхности. Бесчисленные голоса сливаются в молитве…
Каллиграфы обращают свои мольбы к Богу, их голоса накладываются один на другой, сбиваются на шепот. И дочь Нура уже ничего не может разобрать.
Взгляд притягивает оттоманская поэма, золотые сплетения на полях выглядят смутно знакомыми. Табличка дает краткую информацию о произведении и каллиграфе: Риккат Кунт (1903–1986), ее бабушка.
В память о бабушке у нее осталась только шкатулка из слоновой кости с золотистым орнаментом. Мать рассказывала, что бабушка была художницей и все ее кисти состояли из двух волосков, разве что у некоторых был еще третий, чтобы раскрашивать птицам перья. У нее есть только одна фотография бабушки, на которой старая женщина, обняв сидящую на столе внучку, улыбается в объектив. На стене у нее за спиной две каллиграфии в рамках и фотография ее учителя, Исмаила Хакки Алтунбезера в торжественной позе.