Ночь каллиграфов
Шрифт:
Впервые в жизни я хладнокровно созерцала мертвого человека. Правда, в моем представлении Селим умер значительно раньше. Странно было смотреть на его остывшее тело. Никогда больше он меня не поприветствует, не поблагодарит за принесенные материалы, не станет возиться со скромной полуденной трапезой, оскорблять и проклинать коллег. Отныне повседневные хлопоты будут обходить его стороной, старика настигнет спасительная нега. Труды Селима, некогда светлые, ослепительные, с годами обросли пугающими силуэтами странных разнородных существ, словно пришедших из иного мира: живописная вязь обернулась зловещей паутиной, населенной диковинными звероподобными фигурами, напоминающими не какое-нибудь конкретное животное, но сразу нескольких. Этот чудной зверинец, рожденный его собственной рукой, приводил старика в ужас, одолевал даже во сне, отравлял каждый ломоть хлеба.
Селим говорил, что своей бедой обязан двум зловредным
Селим нервничал оттого, что рука все меньше слушалась его. Он тщетно пытался вновь увлечь ее в мир, населенный дивами [12] и джиннами, [13] однако изысканные иллюстрации не приближали его к Творцу, а напротив, отдаляли. Он ощущал себя отвергнутым, постоянно пребывал в молчании, избегал людей.
12
Персидское слово, обозначающее в основном злых и мрачных духов. Они часто встречаются в произведениях персидского эпоса, причем некоторые из них олицетворяют доброе начало.
13
В представлении мусульман – существа, созданные из пламени или пара, невидимые для людей и наделенные рассудком.
Он и при жизни был настолько недвижим, что, глядя на его бездыханное тело, я поначалу решила, что это всего лишь шутка. Однако в глазах его не было блеска, а брови не шевелились. Безвольно повисшие руки свидетельствовали о том, что блаженство, ведомое тем, кто верит, покинуло его. Когда горло освободили от петли, тело Селима стало жестким, как его каламы, твердым, как деревянные кисти. Двое мужчин, предавших его земле, прочли единственную суру, которую помнили, и на этом заупокойная служба закончилась. И я была уверена, что душа Селима будет годами бродить в стенах нашей мастерской в поисках каллиграфических инструментов, нетронутых листов и маки, [14] подаренных ему Зухди Эфенди, каллиграфом великого султана Абдулмесида.
14
Ножницы.
Ему и в смерти будет не хватать усеянного анекдотическими автографами подлокотника и любимых порванных шлепанцев.
Каково же было мое удивление, когда, наводя порядок в вещах покойного, я наткнулась на предназначенный мне сверток. Он был перевязан веревочкой, из-под которой выглядывал лист бумаги. Старец четким почерком старательно вывел мое имя: «Риккат». Должно быть, этим ценным подарком он хотел выразить свою любовь ко мне и благодарность за помощь и послушание.
Переезд на пароме через Босфор с драгоценной ношей в руке показался мне бесконечным. Стоя на палубе, я жадно вглядывалась вперед. Мне не терпелось побыстрее ступить на пристань Бейлербея. Зубоврачебные инструменты мужа на время станут моими сообщниками. Под их жужжание я спокойно наведу порядок в своем закутке. Мне досталось редкое сокровище, и отныне вся моя жизнь должна была измениться.
Я разложила бумаги по размеру и раскрыла Коран с дарственной надписью, доставшийся Селиму от его учителя. Я с трепетом поцеловала книгу, как обычно делал Селим, и впоследствии это стало моим утренним ритуалом. Я во всем подражала покойному, как бы сливалась с ним воедино. Открывая бархатный чехол цвета граната, в котором он хранил свои маки и дивит, я так же, как некогда он, продевала большой и указательный пальцы в серебряные кольца инструментов. Согласно завещанию все это теперь стало моим. Должно быть, каллиграфические принадлежности были единственными доверителями Селима, и только им он раскрыл причину своего стремительного ухода, объяснив, что передает их тому, на кого отныне может полностью положиться.
Новые друзья, расположившись на моем рабочем столе, затмили собой прежние ученические инструменты. Я продолжала их исследовать, и оттого, что они так уютно себя чувствовали в моем жилище, на душе становилось легко. Я поклялась никогда не разлучать и не покидать их. Они стали неотъемлемой частью моего тела, продолжением
Казалось, душа Селима с нежностью и волнением наблюдала, как я осваиваю его инструменты. Каллиграфические принадлежности были его единственной семьей, и, приняв этот бесценный подарок, я просто обязана была оправдать его надежды.
Так я и стала каллиграфом. Завещав мне все свое состояние, Селим будто поделился со мной своим виртуозным талантом. Я следовала его ритуалам, мои руки стали ловкими, пальцы искусными. Предчувствуя, что нежданное наследство изменит мою жизнь, я хранила его в тайне, прятала свое счастье, как привыкла скрывать печали. Каллиграфы непроницаемы для остального мира, непрозрачны, как чернила.
Пролистав бумаги Селима, я, к великому своему изумлению, обнаружила среди них много личного: переписку из другого века, из другой жизни, фотографии, каллиграфические фрагменты, иллюстрировавшие поэмы, и хадис, и свернутый в трубку фирман, [15] на котором еще видны были песчинки. Это путешествие в глубь души учителя раскрыло мне новые грани его личности, неведомые, совсем молодые. Последним шло письмо, показавшееся мне столь же загадочным, как предсказания древних оракулов. Всю свою последующую жизнь я пыталась расшифровать это письмо, в надежде понять, отчего Селим предпочел самоубийство обычной смерти.
15
Указ шахов Ирана, султанов Османской империи, других государей в странах Ближнего и Среднего Востока.
Я отшельник на службе у Господа. Моя чернильница неисчерпаема, подобно Его великим завоеваниям. Его трон озаряет мой лист, мою могилу. Его предписания, религиозные и боевые, целыми полками букв осаждают бумагу. Пластика моих букв служит подкреплением Его победам.
Он ниспослал мне фасад, и свод, и фронтон, и я годами восстанавливал Его дворец, обитатели которого, однако же, заставили меня позабыть о первоначальном высочайшем замысле.
Его брови стали подобны вынутым из ножен саблям, Его лоб – полной луне, и Его леденящие душу упреки были так страшны, что от одного движения губ мраморный лист бумаги начинал ходить крупными волнами. Он наполнил мою мастерскую дыханием погонщика верблюдов, пропитал бумагу терпким ароматом святости. Страх наказания, порождения древнего гнева вселили ужас в мои инструменты, которые стыдились теперь собственной отваги.
Настал день, когда Его дыхание уже не орошало мою чернильницу, и вмиг обессилела покинутая Им рука. Я часто звал Его, но Он не удостаивал меня ответа. И тогда я решился навестить Его в укрытии Его, чтобы вымолить прощение.
Я все еще жду разрешения предстать перед Ним.
Сколько времени пришлось ему ждать, не знает никто. Со временем та же кара не минует и меня: на подступах к смерти каллиграфов нередко настигает безумие.
Из последнего письма я узнала, как страдал и метался Селим, когда его жизнь покинул единственный источник света – пророк.
Я трепетно хранила тайну учителя и ни с кем ею не делилась. Пересказанная обыденными словами, она лишилась бы всей своей прелести.
На время я позабыла о Селиме, дабы он мог обрести покой, забыла о его прощальном письме, о его злословии и всецело погрузилась в работу. Мысль о том, что я работаю инструментами, впитавшими его богохульные речи, меня страшила. Поначалу каламы и кисти служили мне неохотно. Я старалась не заискивать перед ними, не восхищаться, не умолять. Я дала им возможность привыкнуть ко мне, раскрыться постепенно. Мало-помалу они стали легкими и игривыми. Они помогали мне в моих изысках, прежде чем вновь погрузиться в траур. Вибрируя меж моих пальцев, они всецело отдавались радости полета, чтоб затем застыдиться изведанного счастья.