Ночь на 28-е сентября
Шрифт:
– Подождем, – отвечал отец и, пожав плечами, вышел вон из комнаты, но вдруг вернулся, подумал с минуту и снова обратился ко мне. Я привстала.
– Не беспокойтесь, графиня, – сказал отец иронически, – то, что имею прибавить, не возьмет у вас много времени. Мне приятно было бы, чтоб Старославский не имел права считать отношений наших к нему мистификациею.
– Это как, папa?
– Очень просто. Мы видимся и бываем друг у друга слишком часто для людей, знакомство которых должно окончиться через несколько дней; и каким бы философским взглядом ни смотрел свет на продолжительные и довольно дальние
– Вы хотите сказать о поездке моей в Грустный Стан, папa?
– Может быть.
– Но не сами ли вы изъявили на то согласие?
– Согласие, основанное на уважении и полной доверенности к Старославскому; да и отказать ему в этой доверенности я не считал себя вправе; но вы, презирая его...
– Это чувство внушил он мне впоследствии.
– Нескромным словом, поступком, может быть?
– Нет, папa, в присутствии моем Старославский ни разу не изменил обязанности порядочного человека.
– Следовательно, презрение ваше основано на слухах?
– Может быть.
– На словах Купера, Антонины и им подобных?
– На очевидности, папa.
– Этого достаточно, графиня, и с этой минуты дверь моя заперта для Старославского.
– Как заперта? – воскликнула я.
– Как запирается она обыкновенно для людей, недостойных чести быть принятыми в моем доме.
– Но поступок Старославского нимало не мешает ему оставаться тем, чем он есть в самом деле.
– То есть презренным?
– В глазах моих, в глазах девушки, в которой он ищет. Что же касается до вас, как посторонних...
– Nathalie, ты не уверена в своем новом предположении насчет Старославского?
Перемена тона, с которым говорил отец, побудила меня к откровенности; и к чему было скрывать от него истину, которая могла быть если не выдумкою Купера, то, по крайней мере, преувеличенною?... Усадив папa в кресло, я созналась ему, что Старославский начинает мне нравиться, что хотя мысль сделаться его женой и не приходила мне на ум, но от руки его я бы не отказалась и, вероятно, полюбила бы его со временем, если бы...
– Если б что? – спросил отец.
– Если бы Старославский не любил уже другой...
– Дочь помещицы-вдовы, вышедшей замуж двенадцать лет назад? – перебил папa смеясь.
– Нет, не дочь помещицы, а дочь мещанки, увезенную им.
– То есть отосланную Старославский в Москву?
– Как, папa, и вы знали все это? и вы допустили любимца вашего сделать подобную вещь?
– Я сделал более, – отвечал папa, продолжая смеяться. – Но довольно пока. Совещание наше продолжалось слишком долго, и другие занятия, конечно, менее важные, чем преступления презренного Старославского, призывают меня в мой кабинет.
Не дав мне времени опомниться, отец поклонился с комическою важностью и вышел вон.
Я не узнала ничего нового, но тем не менее мне стало легче, Sophie; тяжелый камень спал с сердца. Какое счастье не презирать никого – я говорю, не презирать, потому что во всех поступках Старославского участвовал папa: не служит ли участие это достаточным ручательством за всякого постороннего человека, по крайней мере, в глазах дочери? Уверена, что и ты, chиre amie, согласна с моим мнением и сделала бы то же. Но кто же эта девушка, эта дочь мещанки? и если
Во время чая царствовало всеобщее молчание; на лицах семейства Грюковских изображалось беспокойство; все, казалось, ожидали чего-то. Я вспомнила о предложении Купера и обещала себе воспользоваться этим обстоятельством и позабавиться насчет поэта. «Непростительно!»– скажешь ты; но что же делать, друг мой, когда в деревне так мало развлечений! Я сообразила уже новый и предательский план нападения на Купера, как вдруг за дверью раздался громкий стук шагов, послышался густой мужской бас, и, в сопровождении отца, вошел в столовую гигант, лет сорока пяти, в коротком сюртуке, застегнутом до горла a la militaire, [57] с претолстою цепью, привешенною вдоль груди. Волосы гиганта были фиолетового цвета, усы черные, как уголь, а щеки, ma chиre, и подбородок синие, но совершенно синие!..
57
на военный манер (фр.).
– Авдей Афанасьич! – воскликнула Агафоклея Анастасьевна.
– Моn cousin! – вскричали порознь все кузины.
– Авдей Афанасьич, – сказал отец, подводя ко мне гиганта, который топнул ногою, шаркнул, проговорил «очень рад» и, взяв стул, осмотрел его и уселся на нем осторожно. Затем последовало продолжительное молчание.
– Кто это? – спросила я вполголоса у сидевшей возле меня Антонины.
– Соперник Старославского, – отвечала мне кузина, скривив рот в знак насмешки.
Бедная думала поразить меня ответом, который, не знаю почему, произвел на ум мой действие совершенно противоположное тому, которого она ожидала. Как странно! Но чем больше всматривалась я в фиолетовые волосы Авдея Афанасьича, тем невозможнее казалось мне, чтоб он был соперником Старославского. Гость видимо желал заговорить со мною; он долго не спускал с меня красноватых глаз своих, наконец покачнулся на стуле и ревнул:
– Как хороши места-с!
– Что-с? – спросила я, не понимая гостя.
– Как хороши места-с! – повторил он.
– Какие места?
– Все отъёмнички-с.
– Как отъёмничкй?
– Теплые-с.
Я посмотрела с недоумением на отца, который, не знаю, с намерением ли или без намерения, повернулся в другую сторону.
– Что шаг, то остров-с, что шаг, то остров-с, и все мошки-с, – продолжал гость, подвигаясь ко мне ближе.
– Но где же это? – спросила я наконец, не понимая, про какие острова мне говорит Авдей Афанасьич.
– На большом протяжении-с!
– То есть на Днепре, вероятно...
– О, нет-с! Помилуйте! Днепр дрянь. Напротив того-с, выжелятник мой дозрил места и говорит сплошное-с, а есть другая речка-с, будет от нас этак влеве, так, можно сказать, рассадник настоящий, и озимь-с в этом году, как в нарок, подалась в ту же сторону... места, можно сказать, царские...
– А вы любите хорошее местоположение, Авдей Афанасьич?
– Как же не любить, помилуйте-с! Да ведь на этом живем-с.
– Вы, верно, также прибрежный житель Днепра.