Ночь на 28-е сентября
Шрифт:
– Я, графиня; но тут по крайней мере, надеюсь, нет ничего удивительного?
– У вашего злейшего врага?
– Но я говорю не про поэта Купера.
– Все равно, про друга его, про человека, разделяющего и жажду мести, и ненависть родственника моего к вам.
– Не думаю, графиня, потому что несколько дней назад Авдей Афанасьич письменно просил моего посредничества в деле, от которого зависело все будущее его счастие, и дело это я устроил.
– Оно не тайна?
– Нимало, графиня: я привез согласие одной прекрасной
– То есть дочери мещанки.
– Вы знаете?
– Я слышала о живом участии вашем, мсье Старославский, во всем, что касалось до этой девушки, и о тайном отъезде ее в Москву.
– Все слышанное вами истина, и я тем более доволен решительностью моих строгих мер, что меры эти увенчались полным успехом.
– Но права ваши на участие? – спросила я, лукаво улыбаясь.
– Основаны они, графиня, на пристрастии покойного деда, моего опекуна, к тем мальчикам, о которых как-то раз я говорил вам и которые – родные братья девушке, дочери той же сердитой ключницы, моей неприятельницы.
Скоропостижная кончина старика, вероятно, помешала ему обеспечить своих любимцев, и всем наследством воспользовался я один. Ничтожное же участие мое – малое возмездие за их потери...
Я не могла выдержать, chиre amie, и передала Старославскому слова и заключение о нем Купера. В настоящую минуту мне нужна была жертва, и пусть же ею будет поэт.
Старославский улыбнулся и тотчас же переменил разговор. Признаюсь тебе, Sophie, уважение мое к этому человеку не только удесятерилось, но сделалось очень похожим на что-то выше этого чувства.
Встретясь в столовой с поэтом, Старославский, как и всегда, протянул ему руку: но рука эта как бы обожгла Купера – так смущен и так смешон был поэт! Антонина, несчастная Антонина, прошла во время этого обеда через все сильные ощущения; лицо ее принимало краски всех цветов и от белой лилии мгновенно переходило в пунцовый розан каждый раз, когда Старославский обращался к ней; заметно было, что кузина, отвечая ему, приискивала в уме своем средство уколоть и меня и его, и средство это приискала она наконец.
– Когда же, мсье Старославский, пригласите вы нас в Грустный Стан? Nathalie рассказывала о нем такие чудеса, что не видать их считаем мы большим лишением, – сказала Антонина так громко, чтоб все ее слышали.
– Но разве графиня была в Грустном Стане? – спросил Купер, бросив на меня многозначительный взгляд. – И не пригласить нас – это дурно, очень дурно, – прибавил он, перенося тот же взгляд на Старославского.
– Вы сами лишили меня на то всякого права, – отвечал Старославский Куперу.
– Чем же, мсье Старославский?
– Тем, что, простирая прогулки свои до самой усадьбы моей, никогда не заглянули в нее, даже, если не ошибаюсь, в тот день, когда графиня сделала Грустному Стану честь своим посещением, грум мой повстречал вас в окрестностях и крайне перепугал меня, утверждая,
– Да, да, точно, – перебил поспешно поэт, – мне помнится, в тот раз лошадь сбилась с тропинки и чуть не завязла в болоте.
– Положим, случилось это в тот раз; ну, а в другие поездки, мсье Купер? Вы так часто прогуливаетесь...
Поэт покраснел до ушей; он не мог не заметить всеобщей улыбки.
Но довольно о Купере и Грюковских вообще. Ночь была интереснее, а развязка, chиre Sophie... а развязка!.. Но, ради бога, не читай ее прежде всего прочего, потому что, может быть, обстоятельства, предшествовавшие ночи, хотя несколько оправдают меня в глазах твоих.
С закатом солнца явился и Авдей Афанасьич. Встреча его с Старославским не удивила только самого Старославского, отца и меня; зрачки же всех прочих расширились неимоверно; я внутренно торжествовала, смотря на эти расширенные зрачки. Авдей Афанасьич извинился перед соседом в чем-то, чего я не расслышала, потом благодарил его, и даже три раза обнял и поцеловал. Но какое дело до Авдея Афанасьича? Ночь интереснее, повторяю тебе, Sophie... Но как это глупо, когда вспомнишь!
Мы вышли по окончании обеда на балкон; небо начинало уже покрываться тучами, солнце скрылось, и воздух сделался прохладнее.
– Как жаль, что будет дождь! – сказала Антонина, – иначе я предложила бы, кому не страшно, встретить ночь в лесу.
– Я покорный слуга, – отвечал Авдей Афанасьич, – но вряд ли вы пойдете даже без дождя.
– Конечно, пойду.
– Нет, не пойдете.
– Хоть об заклад, пойду.
– Пуд конфект! – продолжал толстый гость, протягивая Антонине руку, которую та пожала.
– И мы пойдем с вами. Не правда ли, maman, что и вы пойдете? – закричала Елена и прочие сестры.
На это Агафоклея Анастасьевна не изъявила своего согласия, то есть за себя, но дочерям идти не запретила.
До ночи время прошло медленно; когда же смерклось, все без исключения стали поглядывать друг на друга с неизъяснимым беспокойством; сам папa часто подходил к часам и как бы считал минуты. Пробило одиннадцать, и Авдей Афанасьич напомнил Антонине о закладе.
– Извольте, только не в лес, не в самый лес... а... в аллею... – отвечала кузина.
– Это не все равно! – возразил гость.
– Нет, батюшка, я в лес детей не пущу, воля ваша! – воскликнула Агафоклея Анастасьевна, – и в сад ходить незачем.
– О, нет, maman! в сад можно, только бы не в лес.
Все кузины запрыгали и запищали около матери, которая, после долгих переговоров с Авдеем Афанасьичем, наконец склонилась на детские просьбы и поручила детей покровительству его и Купера.
Кузины ушли; Агафоклея Анастасьевна под предлогом зубной боли удалилась в свою комнату, а папa, дав слово возвратиться к полуночи, отправился по направлению к плотине; мы с Старославским остались на балконе вдвоем.