Ночь на кордоне
Шрифт:
«С первого сентября 1942 года в г. Раздольске открывается реальное училище» Срок обучения четыре года. Принимаются дети только мужского пола, окончившие пять или шесть классов средней школы. Прием заявлений до 25 августа».
— Значит, девчонок не принимают? — удивился Женька.
— Выходит, так.
— Чудно… Кто ж будет учить? Русские или немцы?
Я не знал, кто будет учить, но сказал, что, должно быть, немцы.
— А как же книжки?
— Не разрешат.
Мы пошли домой, возбуждённо обсуждая эту новость. Я живо представил себе первые занятия в таком училище, в классе сидят мальчишки, все стриженые, все одинаковые, а немец ходит по классу и командует: «Ейн, цвей, дрей…»
— Я б ни за что не пошёл в эту школу, — сказал Женька.
— Я тоже. Да и никто не пойдёт. А если кто пойдёт, то… давай, Женька, тому морду набьём…
— Давай…
Дома я поспешил сообщить новость тётке. В этот момент у нас сидел гость — здоровый, совсем ещё не старый мужчина. Руки у него большие, воротник рубашки не сходится на шее. Мне показалось, что я уже где-то видел его раньше.
Тётка подметала пол, остервенело махая веником и ругаясь:
— Сволочи, — говорила она. — Людям есть нечего, а они школу открывают. Посмотрела б я, кто поведёт туда детей. Да мало ли дураков? Поведут…
Потом она ещё сказала, что школу открывают только для видимости. Немецкое командование приказало. Пусть, дескать, думают, что фашисты заботятся о детях. А что даст такая школа? Ничего. Одна видимость.
Мне не вполне было понятно, что значит открыть школу «для видимости». Ещё меня удивляла осведомлённость тётки. Она знала, все новости так, будто сама служила в комендатуре.
Мужчина, слушая тётку, не открыл рта, не проронил ни одного слова, а всё этак пристально наблюдал за мною. От его взгляда мне становилось не по себе. Когда он ушел, я спросил тётку, кто это был.
— Это тебя не касается, — ответила она.
…Первого сентября я с мальчишками пошёл смотреть, как будут открывать школу. Помещалась она на улице Фрунзе в здании бывшей школы глухонемых. Над парадной дверью висела свежая вывеска:
«Реальное училище»,
а ниже по-немецки:
«Реальшуле»
Через окна полуподвального помещения мы увидели класс, уставленный ободранными партами, в глубине — выцветшую доску, стол, глобус на нём. Учеников почему-то не было.
— Что ж это никого не видать? — спросил Женька.
— А вот читайте! — крикнул кто-то.
И тут только мы все обратили внимание на небольшую бумажку, приколотую кнопками к двери, на которую мы сначала даже не взглянули. На ней было написано:
«Ввиду ремонта училища начало занятий переносится на пятнадцатое сентября».
— Брехня, — уверенно сказал Шайдар. — Никакого ремонта нет.
Женька сорвал
Поражённые, мы остановились и прочли над воротами ещё одну вывеску:
«ПОЛИЦИЯ»
На пролётке же, как я после узнал, ехал не кто-нибудь, а сам начальник полиции, долговязый Антон Бондарь.
Незаметно подошло 15 сентября.
День был по-осеннему тёплый, погожий. Листья акации только начали желтеть, на стеблях бурьяна блестели серебряные нити паутины.
Мы опять пошли всей оравой к училищу. Над входом всё так же висела новая вывеска. Из подъезда, кособочась, выглядывали старички в старомодных костюмах — учителя реального. Они, видно, кого-то ждали.
Наконец вдали на тротуаре появился поп в позолоченной рясе, с большим крестом на шее. Двое в чёрном сопровождали его.
Толпа мальчишек отхлынула.
— Зачем же поп? — спросил я Мишку Шайдара.
— Училище будут освящать.
— Как это, — недоумевал я, — он будет освещать, как освещают электричеством?
— Дурак, — снисходительно поправил меня Мишка, — не освещать, а освящать. Молебен петь будут.
Я видел попа впервые. Бородища курчавая, лопатой, волосы до плеч, как у женщины. Чудно! Дальше было ещё интересней. Поп с дьячками вошёл в училище, и двери за ними захлопнулись.
Мы приникли к окнам. Было слышно, как внутри гремел громоподобный бас.
— Вон поп, — закричал Женька. — Кадилом махает.
— Где? Где?
Прикрыв ладонями стёкла от солнца, я присмотрелся и увидел, как поп, стоя посреди класса, макал в ведро щётку, вроде той, что бабы стены белят, и брызгал ею во все стороны: на доску, на парты, на стены и даже на сопровождавших его. Потом снял с груди здоровенный крест и перекрестил им воздух. Дескать, можно приступать к занятиям.
Вся наша братия перешла на противоположную сторону улицы и стала совещаться, что нам делать.
— Если б её взорвать… — несмело предложил толстощекий Никита, отличавшийся неимоверной ленью и тупоумием.
— Чем? Хозяйственным мылом? — спросил Шайдар, всегда трезво смотревший на вещи. — Нечем её взорвать. И не запалишь: стены каменные, крыша железная. Вот если окна побить…
Мальчишки ухватились за эту мысль. Они предлагали самые различные варианты. Но все были слишком рискованны. И тогда я добровольно предложил свои услуги.
Я отлично стрелял из рогатки, и это было моим увлечением, моей болезнью. Рогаток у меня была уйма: и из красной, и из чёрной, и из серой резины. По заказу я мог сшибать с ветки любые яблоки, а воробьёв бил даже не видя, на слух. Обойду тополь, послушаю, где раздается чириканье и прямо сквозь листья — трах! — и воробей падал на землю.