Ночь на кордоне

Кравченко Яков Фёдорович

А то ещё помню случай: девчонка из нашего класса наябедничала директору, что мы в уборной курили. По недоразумению влетело одному мне, хотя я как раз и не курил. В отместку я подстерёг ябеду, когда она шла из школы домой, и с расстояния двадцать шагов разбил у неё в руках чернильницу, забрызгав всё пальто, но не поранив ей ни одного пальца. Можно себе представить, сколько я тренировался, если принять во внимание, что я был немного близорук.

И на этот раз я не ударил лицом в грязь, или, как говорил Мишка Шайдар, «грязью в морду».

Мы

зашли за угол школьного двора, Женька и Никита упёрлись руками в забор, а я взобрался на их спины.

В ту же минуту Шайдар, чуть подпрыгнув, ухватился за ветки вишни, что росла по другую сторону забора, и между деревьями образовался просвет. В дальнем углу двора теперь хорошо виднелось училище. Не теряя времени, я заложил в рогатку тупорылую пулю от итальянского карабина, прицелился. Мягко жваркнула резина, и пуля отправилась в беззвучный полет. Расстояние было так велико, что мы сначала увидели, как посыпались стекла, а потом уже услышали, как они зазвенели. Зарядив ещё одну пулю, я с тем же успехом высадил второе окно.

— Ну, братцы, — крикнул Шайдар, — теперь кто куда!

Мы бросились врассыпную.

8. МЕНЯ ПОСТИГАЕТ СТРАШНАЯ УЧАСТЬ

Домой я пришёл вспотевший и раскрасневшийся. Во дворе столкнулся с мужчиной, что был у нас раньше. Он на ходу пожал мне руку своей лапищей и лукаво подмигнул, словно мы были с ним друзьями или нам обоим был известен какой-то секрет.

Сидя за столом и хлебая окрошку, я наблюдал за тёткой. Она была какая-то странная. Всё переставляла на столе чашки, ложки, тарелки, вытирала их полотенцем, хотя делать этого не следовало — они были чистыми. Потом сказала, глядя в сторону:

— Завтра пойдёшь учиться в училище. Я заплатила за тебя.

Кусок застрял у меня в горле, и я так и остался сидеть с открытым ртом.

— Чего глаза вытаращил? Сказано: пойдёшь учиться… Немцы тут навечно останутся. Во какая у них силища! Техника… Выучишься — может, пристрою куда работать.

Я не мог поверить, что тётка говорит это серьёзно.

— Тётя, вы это… нарочно? — прошептал я.

— Нет, не нарочно. Не до шуток мне.

Молча следил я за её лицом, Всё ещё надеясь, что она откажется от своих слов. Потом тихо сказал:

— Тётя, я никогда не пойду в реальное училище…

— Пойдёшь.

— Ни за что… Пусть меня убивают, пусть меня режут на куски, а я не пойду.

— Пойдёшь. Пока живёшь в моём доме, пока ешь мой хлеб — будешь делать, что я прикажу. И без разговоров… Надоело. Полицай Никитин каждый раз в глаза тычет: «Сына коммуниста пригрела… Смотри, чтоб плакать не пришлось».

Я вскочил из-за стола, оттолкнул тарелку — окрошка плеснула на скатерть — и, торопясь и заикаясь, закричал срывающимся голосом:

— Ни за что! Ни за что! Лучше повешусь!

Хлопнув дверью, выскочил на улицу, выбрался на окраину города, пробежал по тропинке к речке, влез в лодку, брошенную кем-то в камышах, и просидел в ней до вечера. В ней же

и ночевал. Дрожа от холода, прятал локти между коленями, согревался своим дыханием. Камыш шумел в темноте от порывов ветра, холодные капли росы срывались мне за шею. В голове теснились разные грустные мысли. То мне хотелось убить тётку, то хотелось, чтобы произошло какое-нибудь ужасное землетрясение и уничтожило всё вокруг, то я собирался убежать куда-нибудь, в Харьковскую область, например, или ещё дальше. В то же время я смутно чувствовал, что ничего я этого не сделаю и бежать мне некуда.

Утром, озябший и голодный, искусанный комарами, вернулся домой и… сдался.

С ужасом вспоминаю тот день, когда я, в выстиранной рубахе и аккуратно заштопанных штанах, со связкой тетрадей под мышкой, пошёл в училище.

Директор, старичок в роговых очках, с редкими седыми волосами, принимал меня.

— Сколько классов кончил? — спросил он.

— Шесть.

— Пойдёшь в первый класс.

Прищурившись, задумался:

— Гм… Впрочем, иди во второй. Ты, я вижу, парень смышлёный. Догонишь.

С трепетом в груди, словно на казнь шёл, поднялся я по ступенькам на второй этаж и шагнул в класс. За партами сидело всего человек двенадцать мальчишек, разного возраста и разного роста. Половина парт пустовала. Ни одной знакомой физиономии.

Сел я на скамейку прямо, столбом, словно парта была горячая.

Вошёл учитель — дряхлый старичок в чёрном, засаленном с боков пиджаке, положил журнал на стол, глянул сердитыми глазами.

— Встать! Дежурный…

С задней парты поднялся лохматый мальчишка, торопливо вышел к доске и стал посредине, спиной к ученикам.

Минуту длилось молчание. Я не мог понять, что произойдёт далее.

— Начинай!

Мальчишка поднял голову, и тут я увидел на стене в углу маленькую иконку.

— Преблагий господи… — начал дежурный слова молитвы (я не поверил своим ушам), — ниспошли нам благодать духа твоего святаго, дарствующего нам смысл и укрепляющего…

— Не подсматривать! — крикнул старичок и ударил линейкой по столу.

Дежурный спрятал шпаргалку в карман.

— …и укрепляющего душевные силы наши. Дабы мы возросли тебе… возросли тебе…

— Нашему создателю…

— …нашему создателю на славу, родителям же нашим на утешение, церкви и отечеству на пользу.

Старичок сел прямо на стол, поставил ноги на табурет и, шепелявя и пришёптывая, заговорил о Древней истории, о Римской империи, о Юлии Цезаре.

Как во сне, сидел я за партой, не веря, что всё это происходит на самом деле.

Другие учителя были тоже такими же ветхими и древними старичками, преподававшими, наверно, ещё до революции. Но каково же было моё удивление, когда на урок географии в класс вошла Дарья Петровна, учившая меня в средней школе. Та самая Дарья Петровна, которую мы любили больше других, с которой ходили в кино, на экскурсии, собирались у неё дома, пили чай, болтали всякий вздор… И вдруг она здесь. Невероятно.