Ночь огня
Шрифт:
— Селим-бей вам рассказывал что-нибудь?
Он пожал плечами:
— Разве ты не знаешь, что этот Селим-бей настоящая маковая коробочка?
— Значит, вы действительно ничего не знаете?
— Откуда же мне знать, если он не говорит?
— Да, конечно... не думаю, что этот тип решил постучать к ним в двери просто потому, что ему так в голову взбрело. Будь так, его бы прогнали.
— Да уж, после такого позора и скандала... Этот тип настоящий мошенник... Кто знает, что он написал Селим-бею. Горазд молоть языком. А тот — бестолочь, даром что роста высокого... Что уж тут скажешь,
Излишняя настойчивость была бессмысленна и даже опасна. Но я не мог сдержаться:
— Ладно, но как вы допускаете, что младшая сестра может выносить человека, которого вы назвали мошенником?
— Может или не может — это уже другой вопрос... Дело ясное: этот тип увидел жену во сне и решил: «А не побеседовать ли нам с ней пару дней?» Разве у него нет такого права? Такая женщина, просто загляденье... С одной стороны посмотришь — другую сторону видать. Что за беда, если он ее несколько дней будет на руках держать, целовать-миловать? Вдобавок этот дурак Селим-бей его накормит бесплатно...
«Такая женщина, просто загляденье», «с одной стороны посмотришь — другую сторону видать».
Вульгарные и немного циничные замечания каймакама подействовали на меня, неопытного юношу, сильнее, чем удар кнутом и выставили Афифе совсем в других красках.
Неделями эти смешные слова докучливо вертелись у меня в голове. Я повторял их вслух, как строки лирического стихотворения, и плакал. Не меньшее впечатление на меня произвела фраза «он ее несколько дней будет на руках держать, целовать-миловать».
Естественно, Афифе пустила мужа в свою комнату, спала с ним в одной кровати. В моей кровати. Но если бы каймакам не заговорил об этом, я никогда не стал бы представлять ее полуобнаженной, бьющейся в объятиях мужчины.
Через несколько дней каймакам сказал:
— Нам следует их навестить, все-таки зять приехал. Хоть поздороваемся с бедолагой, иначе опозоримся.
Несмотря на твердое решение избегать встречи, пока Афифе и муж вместе, я сразу согласился.
Рыфкы-бей выглядел немного старше, чем на фотографии, его волосы местами поредели, в них проглядывала седина. Человек он был умный и симпатичный. Ни в одной его черте не угадывалось сходства с бродягой, которого мне описали. Напротив, о чем бы он ни говорил, ему удавалось странным образом расположить к себе собеседника.
Он долго рассказывал каймакаму о своем новом предприятии. На бескрайних землях, протянувшихся от Чине к Айдыну, выращивался солодовый корень, который он собирался продать в Европу, договорившись с одной измирской компанией. Затраты были незначительны: только поденная плата безработным деревенским женщинам и детям.
Хотя совсем недавно каймакам клятвенно уверял, что этот человек — бродяга, каких свет не видывал, теперь он постепенно приходил в возбуждение и дошел до того, что выпрашивал у Рыфкы-бея работу для себя. Если скоро придется уйти в отставку.
Несомненно, Рыфкы-бею много рассказывали обо мне. Он встретил меня как знакомого, задал несколько вопросов о жизни в Миласе и даже о моем несчастном случае. Он предполагал, что я, как политический ссыльный, должен обладать развитым интеллектом, и поэтому хотел обсудить со мной те же вопросы, что и с каймакамом.
По разным причинам я терялся, беседуя с Рыфкы-беем. Прежде всего, я считал его соперником и постановил, что нам нужно постоянно держаться на расстоянии и общаться довольно сдержанно. Также я был убежден, что виноват перед этим человеком и веду себя бессовестно по отношению к нему, хотя моя любовь к Афифе касалась только меня одного. И, наконец, я внушил себе, что буду ревновать, когда увижу их вместе, и даже выдам себя опрометчивым движением. Поэтому отсутствие интереса к моей персоне со стороны Рыфкы-бея и прочих придавало мне уверенности. Как детеныш черепахи, я постепенно высовывал голову из панциря и начинал оглядываться.
Положение Рыфкы-бея внутри семьи не казалось неестественным. С удивлением я видел, как он перешучивается и обменивается кокетливыми замечаниями со старшей сестрой.
Селим-бей, по правде говоря, сидел с серьезным и безразличным видом. Иногда он легонько хмурил брови и погружался в свои мысли, поигрывая кончиками коричневых усов. Но он, в большей или меньшей степени, всегда так выглядел. Ведь пока я его как следует не узнал, упорное молчание даже во мне рождало подозрение, будто доктор пренебрегает мной или затаил обиду.
Что касается Афифе, она в тот день появилась в белом муслиновом платке, обмотанном вокруг шеи, и укутав плечи толстым шарфом. Она натужно кашляла, хриплым голосом жаловалась на бронхит, который никак не хотел проходить.
Ее лицо поблекло, глаза покраснели и глядели устало. Когда она вдруг начинала очень сильно кашлять, Рыфкы-бей поворачивал голову в ее сторону и говорил:
— Ты бы лучше не сидела в этой комнате на сквозняке, а пошла к себе и прилегла.
Через некоторое время между каймакамом и Рыфкы-беем началась партия в нарды. Афифе взяла стул, села позади мужа и из-за его плеча наблюдала за игрой. Иногда она легонько прислонялась к Рыфкы-бею, и тогда ее волосы касались его щеки и подбородка. Поначалу мне показалось, что такое движение свидетельствует о симпатии к мужу, о желании прижаться к нему. Но, как ни странно, эта близость, это доказательство любви между Афифе и ее стариком оставило меня равнодушным, хотя и должно было вызвать мою ревность. Наблюдая за ней краем глаза, я испытывал лишь легкую печаль, причин которой не знал.
Старшая сестра, сидя в углу, погрузилась в свое вязание. Селим-бей прогуливался по комнате, засунув руки в карманы, и иногда останавливался, чтобы взглянуть на картины или на игроков.
— Должно быть, вам не нравятся нарды, Кемаль-бей, — обратился он ко мне, — давайте прогуляемся по саду, подышим свежим воздухом.
У меня заныло в груди, но я встал и последовал за доктором. Впрочем, мое сердце и тело настолько энергично противились идее уйти из комнаты, где находится Афифе, что я не мог заставить себя идти к центру сада, как того хотел Селим-бей, и сворачивал к окнам, словно под действием магнитного поля.