Ночь огня
Шрифт:
По подсчетам тетушки Варвары, которые она производила, учитывая каждую пятницу и загибая пальцы на руках, я пробыл в гостях двадцать восемь дней. Увидев меня в экипаже, старая дева завопила тонким голоском, как обманутая возлюбленная:
— Уходи, не желаю тебя более... Иди, откуда пришел!..
Впрочем, она не позволила мне идти самостоятельно и, как невеста в книге каймакама «Сын воина», под руки повела меня по ступеням.
Бедная тетушка стремилась показать, что прекрасно знает, как ухаживать за больными, и поэтому никак не хотела верить в мое выздоровление, насильно пытаясь уложить меня в постель.
В церковном квартале будто случился небольшой праздник.
Мои подруги прогуливались по дому в праздничных платьях и подавали мне знаки из прихожей, пока я разговаривал со старшими. На какое-то мгновение мелькнуло остроносое личико Рины и тут же пропало.
Я думал, что сильно соскучился по многолюдному гомону за время долгого одиночества в доме у Селим-бея, но, вопреки надеждам, толпа не обрадовала меня. С нетерпением я ждал того часа, когда смогу остаться один в своей комнате.
Ближе к полуночи тетушка Варвара закрыла калитку за последним гостем на тяжелый засов и пришла ко мне, чтобы, сидя в кресле напротив, почесать языком. Из предисловия стало ясно, что она собирается говорить о Кегаме, ведь мы так долго не упоминали о нем.
Однако расположение моей кровати и кресла у окна напротив напомнили мне о золоченом профиле младшей сестры, который в свете солнца становился прозрачным и одновременно огненным. Карикатурная физиономия старой девы никогда раньше не раздражала меня, но теперь ее лицо показалось мне настолько омерзительным, что я не мог этого выносить.
С чувством брезгливости, сродни тому, которое испытывают некоторые нервные женщины во время беременности, я прикрыл глаза и выставил бедную тетушку за дверь, заявив, что хочу спать.
За несколько дней до этого я понял, что люблю Афифе. Но по-настоящему мне удалось осознать только ночью, когда я остался один в своей комнате. Как странно, я считал, что мимолетное вожделение к стамбульской Мелек, здешней Марьянти и другим и есть настоящая любовь. Но лучшие годы моей юности сожгло именно это чувство, которое в самом начале казалось безобидным и мягким, как простая симпатия. Я не знаю, такова ли истинная любовь. Полагаю, в моем случае это все же была она. Ведь за всю жизнь никто другой не заставил меня пережить даже что-то отдаленно напоминающее приступы отчаяния, которые начались той ночью...
Когда мне было уже лет сорок пять, я думал иначе и часто насмехался над собой. Эту эпоху называют зрелостью и расцветом мужественности. Мы стремимся дать волю страсти к материальным благам, занять солидное положение в обществе, выглядеть внушительно и властвовать. Человек в таком возрасте считает любовь уделом совершенных умов и душ, которые способны рассуждать и делать выводы. Следуя привычке, мы не воспринимаем всерьез ни один порыв юности, а значит, и любовь молодых, чья жизнь только начинается.
Но теперь я так не думаю. Я двигался по жизни размеренно, поступательно, прочертил все изгибы судьбы и теперь чувствую приближение к тому времени, когда смогу гораздо лучше понять юную душу. Когда юноша со всей остротой ощущает новую жизнь и одновременно закладывает основу своего будущего, его посещает любовь, которая заставляет его сходить с ума. Она несет в себе огонь, вихрем немыслимых проявлений нарушает хрупкое равновесие молодого сознания, дразнит бесчисленными насмешками. А уходя, оставляет за собой тяжелую тоску и скуку, с которой начинается долгое выздоровление. Если это чувство, отнимающее по меньшей мере три-четыре года жизни, не есть настоящая любовь, то я даже не знаю, какую любовь назвать таковой. Впрочем, я не буду слишком настаивать.
Единственной видимой причиной, единственной темой моих бесконечных страданий теперь стала одна лишь Афифе. Отец и мать теперь практически для меня не существовали. Порой я даже не удосуживался открыть и прочесть их письма.
Под утро я забывался тяжелым сном, но вдруг подпрыгивал, тараща глаза, словно у меня в голове зажигалась лампочка. Глядя на занавески, за которыми начинали белеть первые предрассветные блики, я чувствовал непонятный ужас и тоску. Блики постепенно разрастутся, их станет больше, солнце будет долго двигаться по небу тяжелой походкой, совершая полный оборот, но Она не появится.
Почему же я не понимал, какое великое счастье выпадает на мою долю всякий раз, как Афифе входила ко мне в комнату, почему не остался еще на несколько дней, ведь все было в моих руках! Мысли об этом сводили меня с ума.
На этом этапе болезни ночь пугала меня гораздо меньше, чем день. Некоторые врачи говорят, что неврастения и прочие нервные недуги связаны с солнечным светом, ведь ночное освещение намного мягче и спокойней. Но не следует забывать, что под влиянием того же приглушенного света, будь то во сне или наяву, мысли лихорадочно сменяют одна другую. Форма сучка на потолочной доске кажется настолько зловещей, что лицо искажается от ужаса, а состояние между сном и явью приносит такие плоды, что вырастает новый мир — мир безумца, состояние которого сродни божественному исступлению, о подобном говорили в старину.
С другой стороны, ночь — это запертый ларец, дающий надежду. Ведь неизвестно, в какие цвета будет окрашен следующий день.
Любовь более чем тридцатилетней давности до сих пор таит в себе загадки, которые мне так и не удалось разгадать. Афифе всегда относилась ко мне спокойно. Винить ее было не в чем. Ведь в силу характера в ее манерах не имелось ни малейшего намека на кокетство, которое позволило бы мне мечтать и надеяться. Напротив, она довела свою степенную серьезность до крайности, напоминая сестру-всезнайку, которая стремится показать свое главенство.
Не помню, чтобы она хоть одним словом упомянула о самой большой трагедии своей жизни, хотя в тот момент переживала ее в полной мере. Казалось, если бы я осмелился сам спросить о чем-то, она удивленно взглянула бы мне в лицо и ответила серьезным ледяным голосом: «Дети не должны интересоваться подобными вещами!» — заставляя меня закрыть рот.
В самом деле, Афифе ни одним своим движением не спровоцировала меня. Она не стремилась к сближению. Может быть, именно это необъяснимое расстояние между нами выводило меня из себя и заставляло видеть ее совсем по-другому. В каком-то загадочном свете.